Московская Сретенская  Духовная Академия

Евгений Грязнов 23.09.2010 12053

Вологодский кремль

Профессором по этому классу (в параллельном среднем отделении) был магистр, священник Иван Васильевич Прокошев – человек уже весьма пожилой, с проседью; священство принял приблизительно за год до нашего курса, а раньше того был в светском звании профессором в том же классе и исполнял должность секретаря правления семинарии. Педагог этот был высокого роста, дородный, с крупными чертами лица, с окладистой, темной с проседью бородой, с черными проницательными глазами и обширной лысиной на голове, еще не прикрытой по кратковременности священнического служения никаким почетным знаком отличия. Походку имел плавную, ходил неторопливыми, неслышными шагами, обыкновенно со склоненной и несколько покачивающейся в такт шагов головой; говорил мягким, тихим голосом, неспешно, и когда желал что-либо сообщить слушателям с особым оттенком – с ударением, то достигал этого не повышением голоса, а, напротив, понижением – в патетических местах до шепота! Несмотря, впрочем, на мягкость и плавность всех приемов обхождения, на смиренный как будто вид, во всем облике нашего почтенного наставника, во взгляде исподлобья его пытливых, неласковых глаз, в его поступи, в особенностях словопроизношения – во всем проглядывала некая показная важность с оттенком самомнения высокопоставленного профессора. Впечатление в аудитории получалось двойственное, и всякий из нас понимал, что с этим наставником надобно держать себя осторожно. И действительно, класс всегда держался у него с осторожностью: тишина в классе бывала всегда примерная вследствие особенностей классного священнодействия. Всякий выучит урок по его предмету как должно и как можно, не понадеется на подсказки или на учебник, когда наставник вызовет его к ответу (хотя отвечали урок всегда с места, не выходя из-за парты). Наставник даже не прибегал при этом к обыкновенным мелочным уловкам с целью подкараулить отвечавшего ученика, не заглядывает ли тот в учебник, а продолжал ходить неслышными шагами вдоль класса, прислушиваясь внимательно к содержанию ответа и тем давая понять и отвечающему, и всему классу, что он – профессор, знает и умеет отличить настоящее знание урока от фальшивого. Раз даже он высказал это перед всем классом, заметив такую фальшь: «Напрасно думает провести меня тот, кто прибегает к пособию книги во время ответа: он, значит, не понимает законов акустики».

В обращении с учениками наш ученый и важный профессор держал себя на подобающей его сану и званию высоте: класс не имел повода быть им недовольным. Кое-когда лишь, очень редко, пробивалась у него некоторая доля нетерпения и раздражительности, и эти неровности припоминаются мне как будто при одинаковых обстоятельствах, именно при выдаче ученикам просмотренных наставником письменных сочинений. В подробную критику сочинения никогда, сколько помнится, он не вдавался, но, подавая работу, либо коротко похвалит, либо ничего не заметит, а иногда без церемонии заметит автору: «В твоей калабашке то-то и то-то», – вместо того чтобы сказать несолидное: «В твоей голове»… Впрочем, это не соответствовавшее сановитой особе профессора пренебрежительное выражение случалось исключительно редко. При всем том красное словцо из лексикона профессора доставляло потом ученикам немало веселых минут и повторялось во взаимных товарищеских отношениях в самом безобидном, веселом тоне.

Приведу еще одну мелочь из классного быта: перед экзаменами профессор потребовал, чтобы ученики представили ему все свои задачи, бывшие на его рецензии в течение курса. И все, конечно, исполнили это и догадались сшить все свои листки по порядку, а один из товарищей не догадался сшить, а только вложил листки в бумажную обложку. Это отступление показалось профессору небрежностью со стороны недогадливого ученика, что и было внушительно ему высказано; мало того, профессор, желавший нагляднее выразить свое неудовольствие ученику, взяв в руку этот сборник задач, не сходя со своего учительского места (где в ту пору он сидел, проглядывая листки) и не подзывая к себе ученика для принятия задач своих, сделал грациозный жест рукой – послал этот сборник по направлению автора (слушавшего на своем месте обращенное к нему внушение). Листки, разумеется, все разлетелись по полу, и недогадливый ученик (занимавший тогда место, если не ошибаюсь, в начале второй парты и сам будущий наставник семинарии) с виноватым видом должен был подбирать с полу свои произведения.

Я вдаюсь в описание этих мелочей единственно с той целью, чтобы нагляднее представить отношение этого важного профессора к своему классу в то далекое время. Притом эти частности, в свою очередь, свидетельствуют о некоторой подвижности в характере почтенного наставника; благодаря той же подвижности (экспансивности) характера иногда в добрый час он расскажет в классе смешливый анекдот или в приливе благодушия передаст личное впечатление из собственной жизни в тоне душевного умиления и проч.

Ничего подобного не бывало, например, в классе Ник. Ив. Суворова, и каждый из этих сравниваемых наставников был хорош по-своему.

В наше время ходил следующий анекдот про о. Иоанна Прокошева, похожий на правду, судя по складу его характера. Во время Великого поста о. Иоанн шел в церковь к служению преждеосвященной литургии и, имея квартиру в заречной части города, шел посредине улицы. В то же время позади его по тому же направлению порожняком ехавший мужик либо приказывал окликнуть впереди шедшего священника посторониться, либо окликнул поздно и нерешительно, а шедший впереди не расслышал, тем более что имел обыкновение зимой ходить укутавшись в шубу и даже обвязываясь шарфом, только случилось так, что лошадь ударила о. Иоанна запрягом в плечо или в спину. Мужик, смекнув беду, попытался было уехать, но о. Иоанн закричал навстречу идущим, чтобы мужика остановили, и его задержали. Приблизившись к неосторожному мужику, о. Иоанн дал ему своей десницей приличное вразумление, но тут же почувствовал неблаговидность своей вспышки на глазах посторонних зрителей и сказал с сокрушением мужику: «В какой грех ты меня ввел!» И в умилении прослезился… В заключение о. Иоанн благословил мужика и отпустил с миром, а сам, тоже умиротворенный, пошел своей дорогой в церковь.

Практиковались ли когда наказания учеников по классу профессора Прокошева? Хочу припомнить хотя бы один определенный случай в этом роде, не про себя только, а про целый класс моих сверстников, и не могу вспомнить ни одного. Может быть, и память мне изменяет. Впрочем, мне кажется, ничего невероятного не будет в полном отрицании возможности наказаний по классу этого наставника, потому что и поводов для взысканий не придумаешь: учились у него все, елико можно, изо всех сил; дисциплина в классе, как выше сказано, всегда бывала примерная; случаи манкировки и внеклассные упущения учеников контролировались и карались не классным наставником, а инспекцией. Не ограничивались ли все случайные классные неудовольствия профессора против которого-либо из учеников лишь подобающим внушением и в крайнем случае саркастическим словцом? Оставим этот вопрос открытым: кто лучше вспомнит, пусть меня поправит.

Преподаваемые в классе философии предметы – логика и опытная психология – штудировались нами по письменным руководствам, составителем которых почитался наш наставник. Учебники эти частью переходили к нам от предыдущих курсов, частью списывались непосредственно с готовых экземпляров. По содержанию своему науки эти давались нам без особенного напряжения умственных сил.

Гораздо важнее и труднее бывали для нас в данном классе письменные сочинения в виде рассуждения, задаваемые приблизительно на отдельный срок; еще неделя проходила на рецензию сочинений, а по раздаче просмотренных наставником сочинений на руки авторам задавалось новое сочинение. Теперь уже не могу припомнить самых тем для таких задач, кроме одной, памятной мне потому, что она больше всех прочих задач мне насолила. Тема эта была следующая: «О важности времени». Наставник, как у него всегда водилось, ничего не намекнул нам, в каком направлении можно трактовать задаваемую тему, и мне пришлось помудровать над ней – даже до полного утомления. С другими задачами уже в первые дни после задания, среди приготовления текущих уроков, появляются в свободный час некоторые отрывочные мысли, пригодные для сочинения, составляется черновичок, который день ото дня наполняется, а накануне подачи сочинения обрабатывается окончательно и переписывается набело. А тут с заданной темой дело совсем не ладилось. Если бы трактовать время в прикладном значении (как думалось тогда над темой), что всякий смертный обязан располагать своим временем с наилучшим благоразумием для своей и общей пользы, то такая точка зрения для философа была бы очень простодушна; от философа, по всей вероятности, требуется нечто более значительное, замысловатое, как мне думалось тогда – «в минуту жизни трудную». И вот, мне помнится, стараюсь я уразуметь это отвлеченное время и в чем его важность заключается, и рисуется мне какой-то неуловимый символ, то созидающий, то разрушающий. Однако же тощее воображение мое плохо помогало мыслительным силам моим к складыванию периодов и предложений, которые требовались для задачи по форме рассуждения. Как никак накануне срочного дня подачи сочинения по необходимости пришлось сводить итог отрывочным кое-каким мыслям, составилось начало сочинения, а далее дело не подвигалось: лишенная бодрости сознания голова плохо работала. В ожидании дальнейшего наития переписал я набело готовую страницу, чтобы не терять напрасно времени, а конца работы все еще не виделось. Между тем время шло за полночь, одолевала дремота. Очнувшись после минутного дремотного забытья, труженик видел перед собой опять все ту же белую страницу недописанной задачи, просящую содержания, напрягал свои усилия, и вымученные тирады, плохо связанные между собой, лениво складывались в хвосте работы. Когда я сдал эту работу свою в рецензию, то уже наперед знал, что не хвала ее ожидает.

Важнее здесь не эти личные мелочи, а разъяснение вопроса: искали ли ученики какого-либо выхода из трагического положения, подобного описанному? Казалось бы, всего проще было бы для затрудняющегося переговорить с приятелем, сверстником своим, по поводу некоторого выяснения встречающегося затруднения, если уже не было никаких иных способов, например подходящей умной книги. Как могу судить по собственному опыту, искать помощи указанным путем препятствовала своя школьная амбиция: считалось неприличным, занимая видное место в классе, обращаться за помощью к другому, как бы сознаваясь перед соседом-сверстником в своей несостоятельности. Если бы нашелся близкий приятель, тогда, пожалуй, был бы возможен кое-какой обмен мнений по интересующемуся вопросу, но и тут, естественно, было опасение, как бы ни вышло у советчиков сходства в содержании готовых сочинений во вред и конфуз тому или другому.

Вообще же все ближайшие товарищи мои, классная жизнь которых проходила на моих глазах, относительно письменных сочинений своих держались одинакового правила: не любили говорить про содержание своих произведений ни в то время, как писались черновые варианты, ни в то время, как совсем готовые приносились в класс для подачи в рецензию. Даже после рецензии, если показывались товарищу, так собственно для того, чтобы показать отметку профессора, и меньше всего желали при этом обратить внимание обозревателя на подробности содержания задачи. Такая скрытность между товарищами проистекала, мне кажется, не столько из ревности к своим творениям, сколько из застенчивости. Товарищей хвастливых, которые выставляли напоказ таланты своего сочинительства, что-то не припоминаю среди даже тех, которые занимали высшие места в классе.

И в данном случае мне, конечно, интересно было бы узнать в ту пору, как другие, более находчивые, товарищи мои по классу справились с задачей, перед которой мой ум, так сказать, зашел за разум. Однако я так и не узнал, потому что профессор не имел обыкновения оглашать в классе содержание ученических трудов, хотя бы в качестве наиболее удачных образцов, заслуживающих подражания, а непосредственно с товарищами заводить об этом речь у нас не принято.

Что же касается учебных пособий, то единственным подспорьем могли служить две-три книги произведений духовного красноречия, именно проповеди и поучения более или менее известных проповедников, всероссийских или местных. Впрочем, и эти произведения не были постоянными подручными справочниками на нашей ученической квартире, а доставались случайно и на время от своих товарищей, а те заимствовали непосредственно от членов причта городских церквей или от своих родственников.

Кроме логики и психологии, профессор Прокошев преподавал нам еще патрологию и латинский язык. Учебником по классу патрологии были записки, которые мы списывали друг у друга. Это был для нас легкий урок, не оставивший в моей памяти никаких классных событий, заслуживающих упоминания. Припоминается лишь та общая классная картина, как ученик, вызванный к ответу на этом именно уроке, плавно и отчетливо произносит нетрудный, но в то же время занимательный по содержанию урок о событиях жизни того или другого отца Церкви. А профессор, не имея повода прерывать отвечающего, продолжает ходить вдоль класса неслышными, неторопливыми шагами, пока отвечающий исчерпает весь заданный урок или большую его половину.

Класс латинского языка также не оставил в моей памяти никаких следов, так что теперь не могу даже припомнить с уверенностью, какого латинского автора переводили мы на уроках. Кажется, Цицерона. А между тем памятно осталось, по рассказам товарищей, что в соседнем философском (основном) классе переводили Саллюстия. Вообще класс латинского языка не был для нас обременителен, и при естественной старательности всего класса мы не видали особой грозы со стороны классного наставника. К каждому уроку ученики подготовляли очередную главу учебника для перевода, всю или часть ее, смотря по объему текста.

Никаких письменных сочинений по латинскому языку, кажется, не было в течение курса.

Так как в философском классе заканчивались занятия по древним языкам, то естественно спросить, в какой степени успешны были эти занятия учеников в конце курса. Надо сознаваться, что самые лучшие ученики из класса едва ли в состоянии читать латинских авторов без пособия лексикона. Но, во всяком случае, успехи в латинском языке были значительнее, чем в греческом.

Класс латинского языка дает повод мне сделать небольшое отступление для того, чтобы заглянуть в соседний философский (основной) класс и сказать несколько слов о личности профессора и некоторых особенностях отношения его к своему классу. Профессор этот – Андрей Варфоломеевич Доброхотов, магистр. Мне памятен его облик: это был высокий блондин, средних лет, с коротко остриженными волосами, бледный, худощавый, болезненный на вид. По свидетельству учеников его класса, он нередко на уроках вынужден был принимать лекарство и бывал очень раздражителен. Грубая ошибка ученика часто выводила его из себя, тогда он возвышал свой голос и часто раздражался окриком, который на многих производил удручающее впечатление. Мне памятен остался разговор одного моего близкого приятеля, Н.П. Образцова, учившегося вместе со мной в старшем классе семинарии, а раньше того бывшим учеником профессора Доброхотова. Об испытанных страхах на уроках, главным образом по латинскому языку, в классе означенного профессора приятель мой буквально передавал следующее: «Бывало, только что успеешь пообедать и бежишь скорее в класс (уроки латинского языка были в послеобеденные часы), чтобы получше заняться переводом сообща с товарищами. А как придет в класс профессор, дрожишь и боишься, чтобы не вызвали к ответу!» Приятель мой был второразрядным учеником как в среднем, так и в старшем классах семинарии; припомним, что в классе философии он был юношей 19–20 лет и в обыденной обстановке не был похож на трусливого ученика. Воспоминания свои об испытанных научных невзгодах своих передавал он без комизма.

Во всяком случае, профессор Доброхотов заслуженно пользовался репутацией высокоученого преподавателя не только в своем классе, но и в среде всех наставников семинарии. Вскоре же с роковым исходом болезни (чахотка) закончилась его педагогическая карьера. Он был уроженец Костромской губернии и, почти умирающий, отправился из Вологды на родину летом в 1853 году, в сопровождении своей сестры, но по дороге скончался и похоронен был (по удивительному совпадению обстоятельств) на кладбище моей родины, при церкви Николая Чудотворца в Зыкове.

После этого случайного отступления буду продолжать повесть о собственном моем ученье в философском классе.

По классу Священного Писания профессором был Алексей Никитич Хергозерский. Это был человек уже пожилой, среднего роста, не полный, не худощавый, благообразный брюнет, с круглым матовым лицом, с черными проницательными глазами, с черными, довольно коротко остриженными волосами с проседью, зачесанными на висках вперед, на манер военных людей той эпохи, и с небольшим чубом спереди, приподнятым вверх, всегда аккуратный в одежде, в приемах классного обхождения. Как на улице, так и в классе он всегда ходил одинаково неторопливым шагом, голос имел не особенно громкий, и речь его, мягкая, плавная, без резких интонаций, в обращении с учениками иногда заключала в себе оттенок юмора. Не было ни одного случая в течение всего курса, чтобы наставник этот когда-либо возвысил голос по адресу ученика. Не слыхать было от него не только гневного или обидного, но даже просто колкого или пренебрежительного слова. В случае оплошности ученика, бывало, сострит он в меру и совсем безобидно. Так, раз и со мной случилась такая оплошность в ответе дневного урока: первую половину урока я знал как следует, а под конец урока – с запиночкой, с пропусками. Профессор по окончании моего ответа обратился ко мне со следующими словами и с обычной своей тонкой улыбкой на лице: «Что вы, что вы, столпы Израилевы! Если вы не будете как следует учиться, то что же остальные?» Кроме приведенной фразы, ничего больше прибавлено не было – ни распеканий, ни нравственных истязаний, последовала лишь маленькая внушительная пауза, отметочка в профессорском списочке, и… делу моему конец. По улыбке наставника, по смыслу обращенной ко мне (да как будто и ко всей первой парте, так как я отвечал со своего места) фразы, пожалуй, можно было подозревать в обращении профессора значительную долю юмора. Но мне, виновнику, слышалось тогда в тоне речи огорчение и досада наставника на небрежность ученика, занимавшего места за первой партой. При подобных же обстоятельствах, когда вызванный к ответу ученик оказался не совсем исправным, профессор иногда повторял еще следующее изречение, обращаясь к учащемуся: «Никто же, возложив руки на орало и зря вспять, управлен будет в Царствии Божием».

Вообще по манере классного общения с учениками А.Н. Хергозерский из всех светских наставников семинарии был самый невозмутимый, незлобивый, воздержанный, деликатный – одним словом, безукоризненный классный наставник, который мог бы служить в этом отношении достойным подражания образцом педагога для любой современной средней школы какого угодно типа[1].

По классу профессора Хергозерского мы проходили обзор пророческих книг Ветхого Завета. Учебником служили записки, составленные наставником. В ту пору лекции его изобиловали греческими вставками в тексте, взятыми из какого-либо авторитетного источника; эти греческие тирады для большинства учеников были не совсем понятны, и поэтому требовалось лишнее старание со стороны ученика для того, чтобы исправно приготовить заданный урок. Впоследствии появилось печатное пособие с тем же заглавным названием, какое имели наши записки, с авторитетным именем профессора Хергозерского; теперь оно достигло четвертого издания. Интересно бы знать, насколько оно ушло вперед против тех записок, по которым мы учились полвека тому назад.

Если был класс латинского языка в философском отделении, то должен быть также и греческий язык, и, мне кажется, преподавателем греческого языка был профессор Хергозерский, только у меня не осталось в памяти никаких следов от занятий по этому предмету.

Больше сохранились в памяти моей занятия по немецкому языку, преподавателем которого был также профессор Хергозерский. Новые языки не были обязательными предметами: обыкновенно только перворазрядные ученики и лишь немногие из второразрядных записывались в класс одного из новых языков и занимались без особого понуждения со стороны преподавателей. Учебники, грамматика и хрестоматия желавшим заниматься выдавались казенные. Одновременно со мной на уроках немецкого языка собиралось обыкновенно десятка два-три слушателей из разных классов семинарии, и разве только очень немногие из добровольцев посещали эти уроки без пропусков. Бывало, почтенный наставник, заметив часто манкирующего уроками ученика на своей лекции, спросит его – даст перевести что-либо из хрестоматии, а в заключение ему скажет со своей улыбочкой на лице: «Вы, кажется, не часто бываете здесь у нас в гостях!» А кто уже совсем редко показывался на уроках, тот вычеркивался из списка занимающихся. В свое время обязателен был экзамен для занимавшихся по классам новых языков.

Прежде чем закончить речь об этом почтенном наставнике, нельзя пропустить без внимания еще одну особенность его преподавательской деятельности – его наклонность к толковательному объяснению классного учебного материала. Не только все более существенное, встречающееся на лекциях по главному предмету курса или в объяснительных чтениях текста священных книг, но даже и случайный материал, например по части перевода греческого и немецкого текста на русский язык, – все останавливало и привлекало внимание наставника, очевидно, с целью разъяснения для всего класса, ввиду общего назидания и развития обучаемого юношества. Для наглядного ознакомления с этой характерной особенностью преподавателя приведу для примера два-три случая из числа оставшихся в моей памяти. По классу немецкого языка, например, вызванный ученик переводит по немецкому учебнику очередную тираду, которая в более или менее исправном переводе по-русски звучит так: «Сказать: я виноват – это больше, нежели тысяча извинений». Наставник не удовольствуется исправностью перевода, знанием особенностей немецкой речи, а еще задаст отвечающему ученику обыкновенный свой излюбленный вопрос: «Что за мысль?» И вот ученик на уроке немецкого языка вместо специального занятия должен пошевелить мозгами по части морали, содержащейся в переведенной тираде, и дать наставнику ответ каким-либо пересказом этой самой фразы или же дать какое-либо посильное изъяснение на эту тему. Если же не догадается ученик, промолчит на предложенный ему вопрос, тогда сам наставник, минутку подождав искомого ответа, подскажет сам и только потом вызовет другого ученика к дальнейшему переводу учебника. А с этим учеником повторится такая же процедура: положим, переведет он исправно два-три фразы, но не всегда этим отделается, потому что у наставника всегда наготове его обычное: «Что за мысль?» Особенно же если во фразе, переведенной учеником, есть нечто особенное, не часто встречающееся содержание.

Когда же встретится во время урока сюжет несколько замысловатый, заслуживающий разбора, тогда наставник, задав вопрос случайному ответчику, не ограничится молчанием его перед задачей выше умственных сил его. А вызовет к ответу на тот же вопрос еще кого-нибудь из смышленых учеников, не исключая классного первенца. Памятен мне остался такой случай: придравшись к какой-то фразе, наставник задал такой вопрос отвечающему ученику: «Что такое время?» (приходит мне на ум «Метафизик» И.И. Хемницера). Навряд и первый наш ученик, Протоген Бонифатьевич Кокшаров, найдется дать удачный ответ на предложенный вопрос. Тогда уже сам наставник подскажет: «Время есть преемство вещей», – и прибавит при этом кое-какие комментарии для уяснения данного положения.

Такая любознательность, не стеснявшаяся ближайшим предметом и пределами собственного научного курса, стремление к расширению круга ученических познаний были отличительной особенностью профессора А.Н. Хергозерского. Воздадим же ему благодарную память нашу за просветительные усилия его на пользу обучаемых и за гуманные отношения его к воспитываемому юношеству.

По классу священной истории Ветхого и Нового Завета профессором был красивый брюнет, довольно пожилой (сверстник моего отца по семинарии); в обращении с учениками был мягкий, непритязательный, безобидный наставник, а в учебном деле своем отличался простоватостью, но его имя-отчество я забыл. Объемистый печатный учебник по священной истории – произведение Филарета Черниговского, отличавшееся полнотой и основательностью содержания, – весьма облегчал преподавательский труд классного наставника. Когда наставник пытался изъяснить задаваемый классу очередной урок, имея перед собой раскрытый печатный учебник, то ученики трунили потом над его изъяснительным пересказом текста учебника, а, тем не менее, класс держал себя благопристойно на уроках этого наставника; исправно готовились уроки по учебнику, ввиду важности самого предмета, и таким образом классное дело шло своим порядком вполне безобидно для учеников и достаточно успешно.

В качестве бытовой особенности можно упомянуть про классного наставника, что благодаря своей выгодной женитьбе он обладал немалым достатком, был владельцем какого-то поместья, имел свой дом в городе, лошадь и экипаж и на лекции в семинарию жаловал на своей лошадке.

По классу русской истории преподавателем был Алексей Иванович Попов, из зырян, отличался поэтому своим говором. Это был педагог средних лет, в обращении с учениками непритязательный, но иногда нетерпеливый; иногда он вынужден был напоминать классу о соблюдении должной тишины и, заметив кого-либо в оплошности – в нарушении классного порядка, сердился, покрикивал; при этом у него была даже особая язвительная кличка – «поляк-бунтовщик» – для тех, кого он замечал в нарушении порядка в классе.

По какому учебнику проходили мы историю, не могу припомнить, ровно ничего не припоминается и из самого учебного курса. Памятны остались только классные чтения из записок А.И. Михайловского-Данилевского о событиях 1812 года. Чтения эти не входили в круг классных программ и не были обязательны для слушателей относительно репетирования их в классе, тем не менее они встречались всем классом всегда с напряженным вниманием. Выдающиеся частности из описанных событий мне до сих пор памятны со времени тех семинарских чтений. Эти чтения повторялись наставником в течение многих классов подряд в свободные часы, то есть после того как наставник окончил проверку заданного урока через опрос нескольких учеников.

По классу физики преподавателем был Иван Александрович Снетков – высокий, довольно полный старичок, с добродушным полным матовым лицом и с солидным брюшком; в обращении с учениками отличался патриархальностью и имел пристрастие к разным анекдотам и выдающимся приключениям местной жизни. Физика штудировалась в классе по учебнику Ленца, и наш лектор под видом объяснения урока, выдаваемого классу на следующий раз, обыкновенно прочитывал монотонным звонким тенором буквально по учебнику очередной параграф, едва ли что существенное прибавляя от себя в изъяснение читаемого. При этом ничего не было легче, как отвлечь его от этого научного труда: стоило только улучить хоть маленькую паузу в его чтении, и желающий, кто был маленько посмелее других, поднимался со своего места и безбоязненно обращался к наставнику с вопросом: «Правда ли, Иван Александрович, будто в городе случилось такое событие?» Иван Александрович поднимал брошенную перчатку и распространялся на заданную тему, входя в подробности приключения, или же сам выспрашивал о подробностях, если не был в курсе этого события. Эти разговоры по душам продолжались, смотря по занимательности, четверть часа, полчаса, а когда сюжет исчерпывался, то лектор удивительно быстро переходил от анекдота к учебнику, почти не изменяя интонации в голосе, и продолжал чтение с того места, на котором остановил его любопытный. Кроме городских событий, содержанием классного разговора бывали также заявления кого-либо из учеников о выдающихся чем-либо явлениях местной природы: «У нас на родине, Иван Александрович, есть высокая гора, и на горе вырыт колодезь, и в колодезе держится вода» и проч. Иногда даже составлялся сговор класса до прихода лектора, чем бы сегодня отвлечь его от ученых трудов. Из всех товарищей на такие запросы гораздо более других бывал Николай Васильевич Баклановский, по школьному прозвищу Сила, – один из лучших учеников в классе. Несмотря на комизм положения, он умел в подобных случаях придать лицу своему серьезность с выражением убедительности и этим отчасти вводил лектора в искушение.

Так как подобные классные разговоры не для всех были одинаково занимательны, то, естественно, не обходилось тут без шушуканья в разных углах класса, иногда вырывался шум на дальней парте, а Иван Александрович все же не любил беспорядка, окрикивал иногда, серчал. Впрочем, в подобных случаях профессорского неудовольствия как опальный ученик, так и вся аудитория, глядя на безобидную личность этого старичка и освоившись с его слабой стороной, обыкновенно приходили в настроение скорее комическое, чем обидчивое или трусливое, а самый беспорядок быстро прекращался, как скоро лектор принимался, недолго думая, за прерванное чтение учебника.

Среди разговоров и анекдотов лектор все-таки успевал в продолжение двухлетнего курса прочитать главные тезисы и главную суть текста по всем отделам учебника; что было в учебнике похитрее, особенно где пестрели математические формулы, то выпускалось. В соответствующих местах курса показаны были нам некоторые физические приборы из скудного кабинета семинарии, например электрическая машина, лейденская банка в их действии, а может, и другие, но я забыл об этом. Во всяком случае, пройденный курс физики для того времени был достаточно обстоятелен и удовлетворителен, благодаря учебнику, а в известной мере – также лектору.

Следует заметить здесь, что семинарская администрация не скупилась раздавать из семинарской библиотеки учебники физики всем желающим, и я пользовался учебником казенным: это был объемистый том компактной печати, официального издания, стоимостью приблизительно копеек 70.

Преподаватель физики Иван Александрович Снетков был также преподавателем французского языка. Не имея обстоятельных сведений о характере преподавания этого предмета, я не лишним считаю привести здесь довольно любопытный, не лишенный юмора, отзыв выше упомянутого приятеля моего Н.П. Образцова, учившегося у Ивана Александровича французскому языку. «Учился я, – сказывал мой приятель, – четыре года французскому языку, а только всего выучил: ен – жоли – лё – гарсон – прекрасный мальчик». Очевидно, столь скромные успехи в занятиях надо понимать в смысле бестолковости и небрежности самого ученика и никоим образом нельзя относить к недостаткам методики почтенного наставника. Тем более что по классу с необязательными предметами в распоряжении наставника не было понудительных средств влиять на усердие ученика-добровольца; даже на пропуски уроков со стороны добровольцев наставник был вынужден большею частью смотреть сквозь пальцы.

Здесь я опять позволяю себе сделать маленькое отступление назад, опять на курс физики, чтобы сказать несколько слов о предместнике Ивана Александровича Снеткова по классу физики – о протоиерее о. Михаиле Васильевском. В 1830-х и в начале 1840-х Васильевский был одновременно ректором духовного училища, и профессором математики и физики в семинарии, и настоятелем Спасской Всеградской церкви.

Протоиерей Васильевский как ректор училища припоминается мне единственно по приемному экзамену при определении моем в училище, а как профессор он припоминается несколько раз по дороге в семинарию. Это был старец росту выше среднего, плечистый, несколько сгорбленный, с окладистой седой бородой, всегда с наперсным крестом, который в ту пору был довольно редким отличием среди городского духовенства.

Это был любитель математики и физики. В то время как я учился в первых классах училища, квартировал недолгое время вместе с нами на одной квартире ученик младшего класса семинарии, учившийся у о. Михаила, и эта подробность осталась мне памятна по своему содержанию.

Математика, как известно, всегда принадлежала в семинарии к предметам захудалым, и обыкновенно занимались ее как бы по своей милости. Кто из учеников занимался по классу протоиерея Васильевского успешно, тех наставник поощрял, особенно же успешных награждал от себя ценными подарками, например дарил серебряные ложки, по словам нашего соквартиранта.

По классу физики о. Михаил Васильевский прославился оборудованием эффектных физических опытов на публичных экзаменах семинарии, бывших ежегодно перед роспуском на летние каникулы в присутствии преосвященного и многих знатных лиц города, приглашаемых на торжественный акт начальством семинарии. Кроме того, любители из местного духовенства разных рангов и из числа чиновничества являлись на акт без всякого приглашения именно ради этих знатных опытов и, входя в актовый зал, размещались сзади парт стоя, в свободном пространстве огромного помещения. Физическими опытами обыкновенно заканчивался торжественный акт – как бы самым эффектным номером.

Ничего подобного уже не было в наше время учения в семинарии – по смерти протоиерея Васильевского – ни на экзаменах физики, ни в продолжение всего курса. Очевидно, нужно было особое призвание и любовь к предмету, чтобы посвятить ему свободное время, и личный труд и даже не остановиться перед затратами собственных средств при покупке материалов и приборов для науки.

Евгений Грязнов

Публикуется по: Вологодские епархиальные ведомости. 1902. № 11–16.
Материал подготовил студент 3-го курса СДС Михаил Карандеев.

23 сентября 2010 г.

[1] Налагались ли когда-либо хваленым наставником взыскания на учеников за неисправности учебного свойства? Не могу припомнить ни одного такого случая.