События Куликовской битвы, ставшей предвестником освобождения Средневековой Руси от татаро-монгольского ига, привлекают внимание не только историков. Помимо многочисленных трудов, посвященных осмыслению роли этого сражения в истории России, образ Куликова поля нашел отражение в произведениях русских поэтов и писателей.
К.Ф. Рылеев, А.А. Блок, И. Шмелев, А.И. Солженицын, В.Г. Распутин — каждый из них находил для себя ту художественную форму, которая полно и непротиворечиво могла связать век нынешний и век минувший, воскресить в памяти людей славные события прошлого, а, может быть, и помочь выстоять во время нового лихолетья.
В предлагаемой статье предпринимается попытка показать, как избранный В.Г. Распутиным жанр очерка позволяет автору с документальной точностью и вместе с тем с чувством глубокого лиризма запечатлеть образ «вечного» поля.
Вхождение образа Куликова поля в русскую литературу прочно связано с именем А. А. Блока[1]. Пожалуй, именно его четверостишия из стихотворения «На поле Куликовом» чаще других цитируются, когда речь идет о событиях конца XIV века, ставших одним из ключевых моментов вековых отношений Руси и Золотой Орды. Однако справедливости ради следует отметить, что А. А. Блок был не первым из русских поэтов, попытавшихся заглянуть вглубь русской истории. До него героев Куликовской битвы воспел «не Поэт, а Гражданин»[2]К. Ф. Рылеев в думе «Дмитрий Донской» (1822), вдохновленный не только прочитанной «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, но и «Речью Дмитрия Донского перед сражением на Куликовом поле» Ивана Ламанского[3], появившейся в памятный 1812 год.
Понимание настоящего через осмысление прошлого, позволяющее заглянуть в будущее.
А еще ранее, в 1807 году, русским драматургом и поэтом Владиславом Александровичем Озеровым была написана трагедия «Дмитрий Донской».
Ключевым обстоятельством, послужившим основой для мемориализации памяти о Куликовской битве стало открытие помещиком С. Д. Нечаевым места сражения в тогдашней Тульской губернии, также случившееся в первой половине XIX века. В 1850 году на Поле был торжественно открыт памятник в честь победы (чугунный обелиск по проекту А.П. Брюллова). Не прошел незамеченным и 500-летний юбилей битвы (1880 год).
В начале уже ХХ века в среде местного духовенства появилась мысль увековечить на ратном поле не только подвиг русских воинов, но и память идейного вдохновителя русского воинства и молитвенника за него — преподобного Сергия Радонежского. Строительство храма по проекту архитектора Алексея Викторовича Щусева было практически завершено к 1917 году, но события революции и гражданской войны привели сначала к забвению, а затем и к значительному упадку созданного храма.
Случилось то, о чем, пережив революционные события 1905 года и ужаснувшись от увиденного, сказал в декабре 1908 года А. А. Блок, не только описывая настоящее, но и вглядываясь в будущее:
Но это вечное «опять, опять» не окончилось победой революции, спустя шесть веков вещий дух напоенной кровью степи, превращенной в колхозную пашню, напоминает пришедшим те же слова, предупреждая живущих и ожидая от них ответа за прожитые ими в забвении века.
Каким же встретило Куликово поле пытливого путника В. Г. Распутина?
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
Эпиграфом к своему очерку В. Г. Распутин избирает именно эту блоковскую строфу, первым словом которой является все то же «опять». И говорится в ней не только о минувших уже страшных обстоятельствах революционного лихолетья, но и о событиях конца ХХ века, тех годах, в которые переносит читателя В. Г. Распутин.
Только эти упомянутые строки блоковского стихотворения цитирует писатель в своем достаточно объемном двухчастном очерке. Обмолвившись о поэтическом символизме предшественника, рисующего неумолимость трагедии нового дня, предвещаемого «закатом в крови», того дня, который, вопреки светлым мечтам, не предвещает покоя, навстречу которому Россия, точно «Степная кобылица… Несется вскачь», В.Г. Распутин старается избежать этого символизма. Он стремится с документальной точностью восстановить обстоятельства первого и второго посещений Куликова поля.
Связь обращения к теме истории вообще и Куликовской битвы, в частности с теми событиями, свидетелями которых были поэты и писатели, о нем писавшие, начиная с XIX века, была далеко не случайной, а, может быть, и знаковой.
Особенно примечательным в этом смысле является очевидная идейная близость очерка В. Г. Распутина с малоизвестным рассказом И. Шмелева «Куликово поле» (1939–1947), которая может стать предметом отдельного исследования и в настоящей работе не получила отражения[5].
Закат является предвестником наступающей темноты, приближающейся ночи, но здесь, на Поле, а точнее, в сердце человеческом, словно бы нарушаются законы природы.
Понимание настоящего через осмысление прошлого, позволяющее заглянуть в будущее, — эта мысль является, пожалуй, ключевой для всякого проницательного человека.
Туманное утро 8 сентября 1380 года стало хрестоматийным образом, этот туман, павший на степь, «видел» К. Ф. Рылеев, А. А. Блок, серой мглой встретило Поле и В. Г. Распутина. При этом мгла у В. Г. Распутина является не только характеристикой погодных условий, но и свидетельством того состояния, в котором пребывает память народная. Однако с вопросом о памятовании писатель прежде обращается не к себе, не к своим спутникам или встретившимся в пути, а к «изрытым, истерзанным берегам» Красивой Мечи, которые должны были бы помнить и ведать славу свою, но «едва ли что помнили…».
И вот в поисках памяти путники устремляются в самое сердце ратной славы, туда, где «кресты вырастали все выше и выше», где «под левым, одиноким, обозначился темный столб, а под правым, как три васнецовских богатыря[6], встало в рост трехчастное здание храма».
Так поле приоткрывало свою славу, но прежде ее явило небо, особенное небо над Куликовым полем: «оно было могучим вышним свидетелем битвы и победы, затем многовекового терпеливого ожидания, и оно стало, наконец, свидетелем пробуждающейся памяти».
Можно точно сказать, В. Г. Распутину не удается в полной мере избежать блоковского символизма, да, может быть, и не хочет он этого, потому-то, скорее, с сожалением замечает, что «пройдя шестьсот лет и огрузившись знаниями, в знамения не верят».
Был ли знамением тот закат над Куликовым полем 1978 года или нет, сказать наверняка трудно, но то, что о таком же закате писал когда-то А. А. Блок, можно утверждать вполне определенно. В распутинских строках безошибочно угадываются образы поэта: «Я взглянул на закат — за пять минут там чудом успела обнажиться полоса чистого неба, которая прямо на глазах все расширялась, вздымая над собой черноту, и на глазах же, как божественная плоть, оживала и наливалась алостью. От него-то, от волшебного красного света, плывущего с запада, завороженно загорелась и закружилась степь, творя свое дикое, пусть на паханом, но и тоскливое торжество».
Хотя закат является предвестником наступающей темноты, приближающейся ночи, здесь, на Поле, а точнее, в сердце человеческом, словно бы нарушаются законы природы. Оттого В. Г. Распутин часто называет закат заревом, которое «вполне можно было бы принять <… > за рассвет, выступивший не в свой черед где-нибудь посреди ночи». Именно поэтому к созерцателю «четкой и чистой раскаленности этого зарева» приходит «ощущение близости и очевидности всего, что происходило в тот день».
Так писатель подходит к принципиально важному столкновению памяти и беспамятства, что находит отражение и в словоупотреблении писателя. Единицы лексико-семантического поля «Память» являются в нем ключевыми, представленными разными частями речи: «помнить», «помнят», «напомнит», «вспомнил», «памяти», «беспамятство», «напоминающим», «памятные». Они являются весьма частотными, причем их количество уменьшается по мере обретения самим автором исторической памяти, по мере того, как он приближается к видению тех славных событий.
В этом смысле значимым оказывается противопоставление не только света и тьмы, заката и рассвета, мглы и небесного огня, побеждающего ее, но и столкновение тишины и звучания. «Помнить же Непрядве и Дону есть, ох есть что! — и когда в сумерках стояли мы над их берегом, только слабость нашего слуха не дала разобрать сухой, веками живущий здесь (здесь и далее курсив наш. — М.Р.), как и над всем Полем, свидетельский шепот». Этот шепот становится тем явственней, чем ближе оказывается рассказчик к постижению исторической тайны, когда можно «уединившись, почувствовать, услышать в глубине под ногами связь свою с тем, что, став этой землей ради нас, ушло в тихую всевидящую вечность».
В ночной тишине удается услышать «глухую поступь сотен и тысяч лошадей», но не так просто после веков беспамятства понять, «что же все-таки шепчут они, эти невнятные, точно полуистлевшие, голоса, витающие над Полем», «чувствуешь лишь в их разноголосице то тревогу, то молитву, то надежду», а еще молчаливый укор, «разлитый над всею местною землею».
Второе посещение Куликова поля, случившееся после торжеств по случаю 600-летия битвы, словно обострило связь времен, сделало еще более зыбкой для подлинно ищущих свою историю и национальную память границу между прошлым и настоящим.
П. П. Каминский замечает, что «во второй части очерка В. Г. Распутин вводит авторское летоисчисление от Куликовской битвы и размышляет о феномене времени русской истории. <… > Символом времени русской истории от Куликовской битвы в очерке становится “огромный событийный круг”. Ко второй поездке на Поле он завершается, и время начинает свой новый виток, рождается заново»[7].
Появляется и новый мотив, мотив скорби, но и теперь молчание и звуки являются знаковыми, вновь словно бы происходит беседа неба и земли. «День, как и накануне под вечер, был теплый, тихий и скорбный. Скорбь разлита была во всем — в присмиревшем солнце, в убранных полях и сухих холмах, <… > в позолоте крестов на обелиске и храме, в сторожевом молчании необъятной степи и напряженности времени, в котором над этим Полем замыкалось вековое кольцо.
Оно замыкалось ощутимо, совпадением каких-то целых каналов, тревожной и победительной выстроенностью звуков, в запахах воздуха, будто выверяя, над нами что-то поднимали или опускали».
«Вечный приют» нашла в этой земле большая половина русского войска, совершив «вечный подвиг».
По мере того как громче и яснее становятся звуки неба и земли, молчаливее становились пришедшие поклониться ратному подвигу отцов потомки. Первая поездка на безлюдное поле, отшумевшие юбилейные торжества, обретение прошлого теми, кто приехал на Поле уже после празднеств, кто подгадал к непростому дню нашей истории — «8 сентября по старому стилю и церковный праздник Рождества Богородицы, в который, как свидетельствуют летописи, и состоялась битва». Это еще один временной пласт очерка В. Г. Распутина. И каждый из этих периодов по-разному соотносится с теми далекими, во многом забытыми событиями шестивековой давности.
Образ Куликова поля складывается у В. Г. Распутина из двух ключевых составляющих: «Только небо и степь. Только вставшие друг против друга небо и степь, ведущие давнюю и уж, конечно, не бессмысленную беседу, в знаках которой время растягивается далеко назад и далеко вперед и сходится в вечность».
Понятие вечности — это еще одно знаменательное понятие распутинского очерка. «Вечный приют» нашла в этой земле большая половина русского войска, совершив «вечный подвиг». Потому-то Куликово поле, хранящее «веками живущий здесь» свидетельский шепот прошлого словно бы служит залогом обретенности, «соединенности с Отечеством», это «не знает законченности», принадлежа вечности.
Храм преп. Сергия Радонежского на Куликовом полеВечен подвиг и вечна слава, они не умаляются забвением, напротив, забывающие ввергают себя во тьму беспамятства. Показательно в связи с этим то, что В. Г. Распутин, говоря о таком масштабном сражении, как думается, сознательно практически не говорит о смерти.
Войско Дмитрия, как известно, отказалось от возможности отступления: «или победа, или смерть?!». Символом извечного вопроса становится то, что «так мощно и грозно, продолжая с пугающим мерцанием накаляться, нависли друг против друга над степью красная и черная стороны». Но чернота отступает, и небо угасает, «осияв родную нам сторону». Смерть становится дорогой ценой за победу, за право жить. «На Поле Куликовом Русь отстояла себя. И не только, кстати себя. И непокорным своим рабством, и окончательной победой она преградила татарам дорогу в Европу, к новым завоеваниям. <… > С Поля Куликова пробил новый час Руси, подвинувший ее к России. С этого момента начинается ее национальное, государственное и культурное учреждение, которое дало впоследствии право говорить о мессианской роли России во всем мире».
Ни огонь, ни кровь, служащие символами гибели и смерти, не играют этой роли в тексте В. Г. Распутина. Кровь — это и жизнь. И напоенное кровью Поле оживает, становясь полем хлебным. «Благородна служба ратной земли — поднимать хлеба», — пишет В. Г. Распутин. Куликово Поле не мертво, оно вечно.
Все в очерке призвано сказать о жизни и вечности: «А не в нас ли, выбрав и выметав загадочным перстом, не в нас ли, по старинному поверью, переселились души полегших здесь». Распутин избегает явных свидетельств смерти, это подтверждается и при исследовании лексического состав очерка: само слово «смерть» встречается всего один раз, причем рядом со словом «победа». Помещая эти слова между частями разделительного союза «или», автор словно бы одновременно сближает эти два понятия и так умаляет значение смерти перед величием победы.
Воины именуются «полегшими», «павшими», погибшими, «убиенными». Собственно о смерти их говорится, как правило, не в авторском тексте, а в цитатах (из летописей и «Истории России» С. М. Соловьева), в цитатах же дважды упоминает слово «трупы». Примечательно при этом употребление слова «кости». В цитате «князь Владимир Андреевич стал на костях и велел трубить в трубы» это слово, безусловно, символизирует поверженных русских ратников, но упоминание о церкви в селе Монастырщине, построенной «на костях убиенных», перекликается с употреблением этой единицы в рамках другого противопоставления, а точнее контекстуальной антонимической пары: «кости» — «прах». «В этих лицах, всматривающихся и вслушивающихся в Поле, не любопытство, ищущее удовлетворения, не умеющее заглядывать за границы собственной жизни, а если заглядывающее, так чтобы узнать, в кости еще или в прахе останки куликовских воинов… Нет, в этих лицах иное… ».
Здесь слово «кость», вопреки засвидетельствованному для него в словаре[8]
значению, становится фактически символом продолжающейся за земными границами жизни, тогда как прах — явное свидетельство смерти, которой, впрочем, здесь нет.
Само описание погребения погибших ратников свидетельствует не о смерти, и даже не о будущем, а о вечности: «На месте захоронения срубили воины из деревьев Зеленой дубравы, оставляя Поле, часовню <… >, на месте часовни стоит с середины прошлого века в деревне Монастырщина каменная церковь, разумеется запущенная, в которой предстоит еще провести все реставрационные работы».
Куликово полеЭта же часовня становится во второй части очерка не только памятником павшим, но и некоторым местом встречи двух духовностей, явленной прежде убиенными, а теперь и пришедшими им поклониться живыми. «В Монастырщине, в церкви на костях убиенных, восстановленной менее чем за два года, мы читали потом в книге отзывов слова этих людей, обращенные к России, — слова, которые могли явиться только здесь, полные благодарности и верности, порою мольбы, чтобы нынешнее Отечество понимало и принимало их искреннюю любовь».
Так, начиная свой рассказ фактически от своего лица, постепенно переходя к «мы», составленному из самого себя, неназванных по именам попутчиков и шофера, включая затем в этот круг работника краеведческого музея Андрея Анисимовича Родиончикова, Распутин восходит к «мы» общероссийского масштаба. Это чувство рождается у него именно на Поле, под вековым небом над ним.
Поначалу автора-сибиряка удивляет и это «небо в непривычной… степной стороне, ничем не поддерживаемое», и Непрядва, «совсем невеликая, по нашим сибирским понятиям, полусонная речка», и то, что «и Дон, Дон-батюшка, Дон Иванович, как величают его, в месте переправы не шире каких-нибудь тридцати-сорока метров». Но постепенно на все сомнения находится верный ответ: «Да ведь история и слава не метры считают, а тогда и метров было поболе, но ведают память».
И вот, как когда-то со всех концов Руси сошлись под стяги князя Дмитрия ратники, так, спустя шесть веков, «лучшие голоса, лучших мастеров прислала Россия на Поле Куликово из Москвы и Сибири, с севера и юга, чтобы показать: что жило в народе, что пел народ и что мастерил, чему радовался и во что верил, живет и поныне».
Тогда тридцать пять лет назад «время русской истории от Куликова Поля двинулось по новому кругу. Что будет, когда через сто лет оно снова сойдется с началом отсчета, какие грядут события, придет ли кто сюда отметить новый юбилей и с какой верой, с каким сердцем придет? — страшно подумать», — признается автор. Но хочется верить, что это вечное Поле, что таит память о тех давних событиях, не оскверненное благодаря подвигу воинов нового времени властной поступью немецкого солдата, все также будет шептать играющим под ветром ковылем и вызванивать колоколами Рождественского храма подлинную историю о славе и великой силе Божией, явленной тем туманным сентябрьским утром. И хочется надеяться, что мы сможем услышать и сердцем отозваться его голосам.
М.А.Родина
Ключевые слова: Куликово поле, память, событие, время, история, Россия, символизм, Дмитрий Донской, Распутин В. Г.
[1]Данная статья подготовлена на основе доклада, сделанного автором 22 января 2015 года на Ежегодной Богословской конференции ПСТГУ. 14 марта 2015 года В.Г. Распутин скончался. Публикацией этой статьи редакция Сретенского сборника присоединяется к начавшемуся процессу осмысления значения творчества почившего для русской литературы и его личности как гражданина Отечества.
[2]Рылеев К.Ф. Войнаровский // Полное собрание сочинений. ― М.-Л.: ACADEMIA, 1934. ― С. 192.
[3]Маслов В.И. Литературная деятельность К.Ф. Рылеева. Дополнения и поправки. ― Киев, 1916. ― С. 34.
[4]Под таким названием очерк В.Г. Распутина издавался в 1980 году.
[5]Впечатлениям от посещения Куликова Поля посвящен также рассказ А. И. Солженицына «Захар-Калита» (1965). Идейное звучание рассказа писателя в значительной степени отлично от произведений И. Шмелева и В. Г. Распутина.
[6]Образ Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича позднее использовал Е. Евтушенко в поэме «Непрядва» (1980).
[7]Каминский П.П. «Время и бремя тревог». Публицистика Валентина Распутина: монография. ― М.: ФЛИНТА: Наука, 2012. ― С. 165.
[8]Словарь современного русского литературного языка. В 17 тт. Том 5. ― М.- Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1956. ― Стб. 1524.
Икона Пресвятой Богородицы «Владимирская»
Cретенский монастырь был основан и получил свое название в честь встречи Владимирской иконы Божией Матери, с которой связывают победу русских войск над войском хана Тимур-Тамерлана. Предлагаем вниманию читателей очерк из истории церковного искусства, написанный преподавателем Сретенского высшего православного училища кандидатом богословия Олегом Викторовичем Стародубцевым.
