Трудно сказать, что важнее в житии святого для современного читателя: чудеса и символы или его поступки и участие в исторических событиях. Эти два подхода к личности святого отражены у Епифания Премудрого и Б. Зайцева соответственно. Их рассмотрению и посвящена последняя часть цикла статей о Сергии Радонежском.
Сергей Кириллов. «Преподобный Сергий Радонежский. (Благословение)»Содержание:
Епифаний Премудрый: описание личности преподобного через чудеса
Б. Зайцев: описание личности преподобного через поступки
Епифаний Премудрый: описание личности преподобного через чудеса
Епифаний наполняет житие преподобного Сергия Радонежского описаниями чудес, коих в жизни преподобного было достаточно. Всеми силами ученик пытается рассказать о праведности Сергия и прославить его как избранника Божия, как преданного служителя Божественной Троицы, постигшего ее тайну.
В этом заключалась основная задача Епифания. И повествуя о жизни и поступках великого подвижника, он обязательно проповедует осуществившиеся на нем «дела Божии», причем проповедует с помощью самого Бога, Богоматери и лично преподобного Сергия. Отсюда следует весь мистико-символический подтекст жития, организуемый как в композиционно-стилистическом плане, так и в содержательном.
Заметно, что Епифаний не только обращается к библейским числам, но и мастерски оперирует ими. Так, в частности, наиболее используемым числом в произведении является три.
Следует подчеркнуть, что семантический фон символики Троицы не слишком равномерен, более всего он отмечается в первых трех главах текста, что, по-видимому, должно соответствовать мистическому значению описываемых сцен чудес. Так, уже рождение Сергия ознаменовалось различными чудесами, свидетельствующими о необычной судьбе младенца. В главе «Начало житию Сергиеву» Епифаний подробно рассказывает о четырех из них.
В епифаниевской редакции жития Сергия Радонежского число три выступает в виде разнообразно оформленного повествовательного компонента.
Самое первое и значительное чудо произошло, когда ребенок три раза возвестил о себе из недр матери, когда она посещала Божественную Литургию, и своим криком словно ознаменовал себе судьбу учителя богословия.
Изображение св. Сергия Радонежского на покрове XV векаЭто происходило так: Мария, уже будучи беременной, «во время, егда святую поют литургию» пришла в церковь и встала вместе с другими женщинами в притворе. И перед тем как иерей должен был начать «чести святое Евангелие», находящийся у нее под сердцем младенец внезапно, при общем молчании, вскричал так, что многие «от таковаго проглашения» ужаснулись «о преславнемь чюдеси». Затем «вторицею паче прьваго» «на всю церковь изыде глас» младенца «прежде начинания» Херувимской песни, отчего пришлось «и самой матери его ужасшися стояти». И вновь «младенець третицею велми възопи» после возгласа иерея «Вънмемь! Святая святым!» Происшествие в храме весьма сильно поражает людей и более всего саму Марию.
При этом интересно, что число три в описании этого чуда присутствует не только в троичном крике младенца, но и в других моментах. Например, его мать трижды спрашивают о происшедшем, и она трижды отвечает: «Прочая же… жены… начаша въпрошати ю, глаголюще: /1/ Имаше в пазусе младенца… его же глас… слышахом…? — Она же… отвеща им: /1*/ Пытайте, — рече, — инде аз бо не имам, — Они же… поискавше и не обретоша. Пакы обратишася к ней, глаголюще: /2/ Мы в всей церкви поискавше и не обретохом младенца. Да кый тъй есть младенец, иже гласом проверещавый? — Мати же его… отвеща к ним: /2*/ Аз младенца в пазусе не имам, яко же мните вы, имею же во утробе, еще до времени не рожена. Сий провъзгласил есть. — Жены же реша к ней: /3/ До како дасться глас прежде рожения младенцу во утробе сущу? — Она же рече: /3*/ Аз о семь и сама удивляюся… не ведущи бываемаго».
Диалог героев, включающий в себя триаду чередования взаимонаправленных речей или вопросов и ответов, применяется автором жития довольно часто как наиболее выразительное средство
Троическому значению и триадной структуре рассказа о чудесном крике нерожденного будущего подвижника соответствуют другие три чуда, которые отмечены уже после рождения младенца и которые своим фактом служили прообразом будущей жизни известного аскета.
Одно из чудес Епифаний видит в том, что новорожденный, едва лишь появившись на свет, когда его даже не успели окрестить, отказывался от молока матери в случае, когда ей доводилось «пищу некую вкусити еже от мяс и тою насыщене быти». И так, постепенно, младенец исподволь приучает свою мать к посту и воздержанию.
Другое же знамение «о младенци» по его крещении состояло в том, что он каждую среду и пятницу «алчен» пребывал, вовсе не принимая «млека», но при этом оставался совершенно здоровым, так что «тогда вси видящи, и познаша, и разумеша», «яко благодать Божия бе на нем» и «яко некогда в грядущиаа времена и лета в постном житии просияти ему».
Наконец, как третье чудесное предзнаменование агиограф рассматривает нежелание младенца питаться молоком каких бы то ни было других кормилиц, но «пребысть своею токмо питаем материю, дондеже и отдоен бысть».
Итак, в епифаниевской редакции жития Сергия Радонежского число три выступает в виде разнообразно оформленного повествовательного компонента: «Как биографическая подробность, художественная деталь, идейно-художественный образ, равно и как абстрактно-конструктивная модель либо для построения риторических фигур (на уровне словосочетания, фразы, предложения, периода), либо для построения эпизода или сцены»[1]. Иными словами, число три характеризует «и содержательную сторону произведения, и его композиционно-стилистическую структуру, так что по своему значению и функции всецело отображает стремление агиографа прославить своего героя как учителя Святой Троицы»[2].
Посещение Дмитрием Донским Сергия Радонежского перед походом против татар. Горельеф работы А. В. Логановского, 1847—1849 годыНо наряду с этим означенное число символически выражает и неизъяснимое рационально-логическими средствами знание о сложнейшей не постигаемой умом тайне мироздания в его вечной и временной реальностях: «Под пером Епифания число 3 выступает в качестве формально-содержательного компонента воспроизводимой в “Житии” исторической действительности, то есть земной жизни, представляющей собой как творение Бога образ и подобие жизни небесной и потому заключающей в себе знаки (тричисленность, триадность), которыми свидетельствуется бытие Божие в его троическом единстве, согласии и совершенной полноте»[3].
Таким образом, несомненно, что Епифаний Премудрый главнейшее в содержании своего сочинения — тринитарную концепцию — стремился выразить и через форму, подчиняя общей идее стилистический и композиционный планы изложения. Сказанное предполагает и следующий вывод: «Епифаний Премудрый в “Житии Сергия Радонежского” явил себя вдохновеннейшим, изощреннейшим и тончайшим богословом; создавая данную агиобиографию, он попутно размышлял в литературно-художественных образах о Святой Троице — самом трудном догмате христианства, иначе говоря, выражал свое знание об этом предмете не схоластически, а эстетически, причем, несомненно, следовал в этом отношении издревле известной на Руси традиции символического богословия»[4].
Поскольку дивность троекратного провозглашения является важным моментом в биографии подвижника, предрешившим всю последующую его жизнь, преподобный Епифаний придает этим чудесам предопределяющее значение, соотнося с ними не только разрозненные факты из жизни Сергия Радонежского, но и соразмеряя в целом все повествование, его смысл и форму.
Личность преподобного Сергия раскрывается через его поступки, а не через изображение внутреннего мира.
Кроме того, заметно, что диалог героев, включающий в себя триаду чередования взаимонаправленных речей или вопросов и ответов, применяется автором жития довольно часто как наиболее выразительное средство. Например: при описании встречи отрока Варфоломея со «старцем святым» — глава «Яко от Бога дасться ему книжный разум, а не от человек»; при воспроизведении прощальной беседы новопостриженного инока Сергия с посвятившим его в монашество игуменом Митрофаном — глава «О пострижении его, еже есть начало чернечеству святого»; в рассказе о том, как к пустыннику Сергию стали приходить, желая остаться с ним, другие монахи и как он не сразу соглашался принять их — глава «О прогнании бесов молитвами святого»; в рассказе о видении Сергия, когда ему в образе «птиц зело красных» представлена была будущая судьба основанной им обители и его учеников, где: Сергий показан как тайнозритель, безмолвно внимающий трижды прозвучавшему чудесному «гласу» — глава «О беснующемся вельможе».
Стоит подчеркнуть, что описанные эпизоды посвящены центральным личным переживаниям героя агиографического текста в епифаниевском изложении: вступление на путь сознательного богослужения, уподобление в иноческом образе Христу, появление братской общины, откровение о благих результатах подвижничества во имя Святой Троицы.
Создавая житие Сергия Радонежского, преподобный Епифаний применяет не только потаенные изобразительные средства для выражения концепции троичества. Он также наполняет свой текст отсылками к декларации данной концепции-идеи. Начинается это с эпизода троекратного проглашения, поскольку писатель интерпретировал его как Божественное знамение и знак особого благоволения к нерожденному еще младенцу. В ходе рассказа писатель не раз возвращается к этому эпизоду и трактует его то в своих же отступлениях, то устами своих персонажей второстепенного плана. Таким образом, тема вышеописанного чуда сквозит в произведении неким рефреном, доминирующим мотивом.
Сказанное можно проиллюстрировать, например, рассказом о крещении новорожденного младенца Варфоломея, который читается в первой главе агиобиографии — почти сразу за рассказом о чуде троекратного провозглашения. Когда по завершении крещального обряда обеспокоенные судьбой своего сына родители попросили священника Михаила разъяснить им значение этого чуда, последний успокоил их символическим предсказанием, что сын их «будет /1/ съсуд избран Богу, /2/ обитель и /3/ служитель святыя Троица».
Нестеров М. В. «Труды Сергия Радонежского» (триптих, правая сторона)Как и рассмотренный выше фрагмент, данный эпизод поразителен своим гармоничным соответствием между сокрытой в нем идеей и формой ее передачи. Частный образ-символ усиливается посредством троекратного повтора целой фразы или периода, что в результате дает более характерный и выразительный образ, символика которого помогает читателю словно воочию увидеть все, что написано автором сквозь призму троической идеи.
Также стоит отметить, что наряду с триадой в диалоге автором используется и триада предсказаний. К примеру, этим способом выстроен рассказ о разговоре со старцем, гостившем у родителей Варфоломея: «По моем отшествии, — сказал он, — узрите отрока добре умеюща всю грамоту и вся прочаа разумевюща святыя книгы. И второе же знамение вам и извещение, — яко отроча се будет велик пред Богом и человекы, жития ради добродетнлнаго». После этих слов старец ушел, напоследок «назнаменав темне глагол к ним, яко: Сын ваю имать быти обитель святыя Троица и многы приведет въслед себе на разум божественных заповедей». Последнее (третье) предсказание, несмотря на некоторую неясность, все же целиком обнажает идею троичности в ответе старца. И как обычно для поэтики Епифания, эта идея мистически выражена через форму.
Конечно же, рассуждения преподобного Епифания вполне соответствуют концепции агиографического описания. В троекратном провозглашении автор усматривает Божественное предзнаменование и своего рода предсказание Богоизбраннической сущности младенца. И, обращаясь к историческим аналогиям и символике, Епифаний трактует данное событие многократно.
Все вышесказанное вполне объясняет и количество глав в житии, хотя они не пронумерованы автором, но в числе своем составляют цифру тридцать, что вряд ли можно назвать случайностью. И этот факт является своего рода намеком писателя на основную, троическую концепцию агиографии. А стало быть, количество глав в произведении служит для художественного выражения сакральной информации.
Таким образом, епифаниевский текст жития зиждется на троичной структуре произведения, и число три выступает в различных компонентах: художественная подробность, биографическая детальнь, конструктивная модель для построения сцены, идейно-художественный образ, риторическая фигура и т.п. Число три обусловило и содержательную и формально-структурную сторону произведения. А значит, повторим, агиограф стремился преподнести своего героя как носителя образа Святой Троицы.
Б. Зайцев: описание личности преподобного через поступки
В предисловии к своему очерку о преподобном Сергии Б. Зайцев, так же как и Епифаний, указывает на цель своего произведения: «Вновь, в меру сил, восстановить в памяти знающих и рассказать незнающим дела и жизнь великого святителя».
Писатель тоже использует прием авторского умаления и противопоставляет свою недостойность и величие святого. Но прием этот не развернут, как у Епифания, в целый ряд синонимичных эпитетов, а дан кратко, одним штрихом: свой труд писатель называет «очень скромным». Эта почтительная дистанция между нами и преподобным Сергием сохраняется на протяжении всего произведения.
Согласно агиографической традиции, у Б. Зайцева образ автора выражает коллективное отношение к изображаемому. Писатель стремится уйти от навязывания читателю собственного взгляда; он только раскрывает отношение народа к преподобному Сергию. В этом ярко проявляется авторская скромность.
Повествуя о событиях жизни великого святого, писатель выступает в роли постороннего наблюдателя, которому не дано проникнуть в душу героя, понять его мысли и чувства. Личность преподобного Сергия раскрывается через его поступки, а не через изображение внутреннего мира. Когда же автор говорит о мотивации поступков или о подробностях жизни святого, о которых нельзя знать точно, всегда использует такие слова и выражения, как «видимо», «очевидно», «можно думать», «может быть» и т.п.
Данные слова «используются автором как специальный прием, функция которого оправдать применение глаголов внутреннего состояния по отношению к лицу, которого описывается с какой-то посторонней Их можно назвать соответственно словами отстранения[5]. В использовании подобных выражений как нельзя лучше проявляется скромность и такт писателя, его почтительность по отношению к святому: «Вероятно, как игумен, он внушал не страх, а то чувство поклонения, внутреннего уважения, при котором тяжело сознавать себя неправым рядом с праведником».
На протяжении всего произведения писатель проводит исторические параллели с другими святыми. Например, сравнивает преподобного Сергия с Францисском Ассизским, вернее, противопоставляет их: «Он требовал от иноков труда и запрещал им выходить за подаянием. В этом резкое отличие от св. Франциска». Проводятся также соответствия с жизнью преподобных Антония, Феодосия Печерских и других святых.
Цитаты из Библии, названия святых мест, исторических личностей, числовая символика и, конечно, житийные ситуации позволяют и преподобному Епифанию Премудрому, и Б. Зайцеву расширить пространственно-временные границы событий.
Однако если Епифаний подчеркивает сходство между какими-либо обстоятельствами жизни Сергия или его поступками и аналогичными примерами из житий иных угодников, Б. Зайцев указывает на различия; он ставит перед собой цель раскрыть особенности облика преподобного Сергия, подчеркнуть его характерные черты: «Путь Савла, вдруг почувствовавшего себя Павлом, — не его путь»; «Трудно представить на его месте, например, Феодосия Печерского».
Чтобы помочь читателю яснее представить себе облик святого, Б. Зайцев вводит небольшие фрагменты, где раскрывает черты, присущие преподобному Сергию. Но выводятся эти черты не с помощью проникновения в переживания и мысли святого, а через поступок, действие. Особенно много говорят о преподобном такие важные поступки, как уход на Маковицу, затем ночной уход из монастыря, благословение Димитрия Донского. Описывая эти действия святого, Б. Зайцев указывает на те стороны личности преподобного Сергия, которые раскрываются в том или ином поступке.
Так, об оставлении святым дома автор пишет: «В самой истории ухода ярко проявился ровный и спокойный дух Варфоломея». Об уходе из монастыря на Киржач размышляет: «Мы знаем ясность и спокойствие Сергия. Поступок «нервный», вызванный внезапным, острым впечатлением, совсем не идет Сергию». Автор приходит к выводу , что в этом поступке святым руководила «ясная, святая вера, что так будет лучше». Может быть, вопреки малому разуму, но — лучше. Чище».
Сергий Радонежский благословляет Пересвета перед Мамаевым побоищем. Миниатюра Летописного свода Ивана Грозного, 1558—1576Не менее яркий поступок — благословение Дмитрия Донского. Здесь снова проявляются характерные черты преподобного Сергия: «До сих пор Сергий был тихим отшельником, плотником, скромным игуменом и воспитателем, святым. Теперь стоял перед трудным делом: благословение на кровь… Сергий не особенно ценил печальные дела земли… Но не его стихия – крайность. Если на трагической земле идет трагическое дело, он благословит ту сторону, которую считает правой. Он не за войну, но раз она случилась, за народ и за Россию, православных. Как наставник и утешитель, "Параклет России", он не может оставаться безучастным». Из таких поступков складывается облик преподобного Сергия[6].
Для Б. Зайцева было важно показать Сергия именно русским святым. Но от принципа абстрагирования автор и здесь не отступает. Черты, присущие преподобному, складываются не в характер, свойственный одному человеку, но в тип, объединяющий в себе особенности, присущие русскому национальному характеру: «Как святой, Сергий велик для всякого. Подвиг его всечеловечен. Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность — сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому».
Б. Зайцев не случайно подчеркивает национальные черты Сергия. Писателю было важно опровергнуть мнение о русском народе как о народе-богоборце, распространившееся в мире после событий 1917 г. Всей своей жизнью преподобный Сергий доказывает несостоятельность такого представления: «В народе, якобы лишь призванном к «ниспровержениям» и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии, Сергий как раз пример, любимейший самим народом, ясности, света прозрачного и ровного. Он, разумеется, заступник наш. Через пятьсот лет, всматриваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной, мы можем жить».
Как видно из приведенного сопоставления, в очерке Б. Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский» присутствует немало черт, сближающих произведение писателя с образцами агиографической литературы. Можно сказать, что повесть о великом подвижнике является опытом реконструкции жанра жития, явившимся первым шагом Б. Зайцева на пути к созданию новой — духовной —литературы.
Вместе с тем писатель, несомненно, использовал в работе над своим произведением существующие исторические труды об основателе Троице-Сергиевой Лавры, что также не могло не повлиять на поэтику произведения.
Таким образом, цитаты из Библии, названия святых мест, исторических личностей, числовая символика и, конечно, житийные ситуации позволяют и преподобному Епифанию Премудрому, и Б. Зайцеву расширить пространственно-временные границы событий, возвести реальность к сакральному: «Художественная картина мира Б. Зайцева моделируется на пересечении множества различных кодов: солярного, лунарного, астрального, мифологического, фольклорного, библейского, литературного, живописно-архитектурного, музыкального, кода танца. Кодовые структуры путем преломления в авторском сознании способствуют созданию неповторимой модели художественного мира писателя, которая соответствует мировоззренческой установке Б. К. Зайцева. Исследование его творчества в аспекте кодовых взаимодействий является ключом к пониманию художественного мастерства писателя, выразившего в произведениях индивидуальное, национальное и общечеловеческое начала»[7].
Таким образом, все вышесказанное подтверждает: преподобный Епифаний Премудрый был великолепным богословом. Ему удалось наравне с созданием агиографии представить в литературно-художественном образе Святую Троицу, которая является одним из самых сложных догматов христианства. Своим произведением автор доказал свои знания о Троице, и знания не сколько схоластического характера, сколько эстетического, через символическое богословие.
Кроме того, нужно еще раз подчеркнуть взаимодействие лирическогои эпического начал у Б. Зайцева, приоритет в котором принадлежитлирическому: «Преобладание последнего влияет на характер воспроизведения действительности и на структуруповествованияв целом. Основу лирической прозы составляет концепция личности, в которой особое значение приобретает богатство и неповторимость внутреннего мира человека. Изменения, характерные длялирическойпрозы, просматриваются в системе субъектных ивнесубъектныхформ выражения авторского сознания. Внутренний мир автора является вместилищем духовных ценностей, которые не подвергаются распаду под воздействием губительных веяний времени. Воспроизведение действительности через призму цельной личности, преодолевающей распад и хаос обстоятельств, составляет суть концепции мира и человека Б. Зайцева»[8].
[5]Успенский Б. А. Семиотика искусства. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. — С. 113.
[6] См. подробнее: Кириллин В. М.Преподобный Сергий Радонежский как покровитель воинских сил России // Сретенский сборник. Вып. 5. — М.: Издательство Сретенского монастыря, 2014. — С. 201-247; Кириллин В. М.Образ преподобного Сергия Радонежского в Сказании Авраамия Палицына об осаде Троице-Сергиева монастыря // URL:http://www.bogoslov.ru/text/2921016.htm
(дата обращения: 13.02.2017 года); Кириллин В. М. Истинные воины Царя Небесного: Преподобный Сергий Радонежский и Иосиф Волоцкий в древнерусской литературе и предании Церкви. — М.: Издательство Сретенского монастыря, 2016.
[7]Иванова Н. А.
Художественный мир произведений Б. К. Зайцева 1900–1922-х годов в аспекте кодовых взаимодействий: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. — М., 2014. — С. 21.
[8]Курочкина А. В.Поэтика лирической прозы Б. Зайцева: Автореф. дис. .канд. филол. наук. — Уфа, 2003. — С. 10, 12.
Исцеление скорбями, увещеваниями и обличением: о преодолении страсти гордости
Для того чтобы понять, что представляет собой преодоление страсти гордости, необходимо уяснить, какое именно препятствие нужно преодолеть в первую очередь: им будет духовная слепота страсти. Вести с ней борьбу можно по-разному. В этом, прежде всего, помогает Бог — испытаниями, скорбями и болезнями, а могут помочь и люди — как увещевая, так и обличая.
