ЦЕРКОВЬ В ЭПОХУ СВЯТИТЕЛЯ ИОАННА ЗЛАТОУСТА И БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА

Московская Сретенская  Духовная Академия

ЦЕРКОВЬ В ЭПОХУ СВЯТИТЕЛЯ ИОАННА ЗЛАТОУСТА И БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА

Протоиерей Владислав Цыпин 13675



ЦЕРКОВЬ В ЭПОХУ СВЯТИТЕЛЯ ИОАННА ЗЛАТОУСТА И БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА

Мы продолжаем публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

В 397 году скончался престарелый архиепископ Константинополя Нектарий. По предложению императорского фаворита Евтропия на столичную кафедру был приглашен самый яркий проповедник своего времени – антиохийский пресвитер Иоанн, уже в ту пору прозванный за свое выдающееся красноречие Хризостомом, или, по-славянски, Златоустом.

Иоанн родился в Антиохии около 347 года в грекоязычной семье состоятельного чиновника. «По рождению и воспитанию» он, по словам протоиерея Георгия Флоровского, «принадлежал к эллинистическим культурным кругам малоазийского общества. Этим объясняется его высокая личная культурность, аристократическое благородство его облика, известная светскость его обхождения. От культурности Златоуст не отказывался и тогда, когда отрекался от мира и от всего, что в мире»[1]. Отец святителя Секунд умер вскоре после рождения мальчика, и его воспитанием занималась мать, Анфуса, посвятив всю себя сыну. Когда он подрос, мать позаботилась дать ему классическое образование. Курс риторики Иоанн прошел у лучшего специалиста в этой области антиохийца Либания, который, пораженный талантом ученика, собирался передать ему свою кафедру, но препятствием к этому явились твердые христианские убеждения Иоанна и его рано сложившиеся аскетические устремления. Язычник Либаний сетовал впоследствии на то, что христиане похитили его лучшего ученика. В Священном Писании Иоанна наставлял предстоятель Антиохийской Церкви святитель Мелетий. В 367 году он крестил Иоанна и три года спустя поставил его в чтеца. После ссылки Мелетия, которой тот подвергся при императоре Валенте в 372 году, Иоанн изучал богословие под руководством антиохийских пресвитеров Флавиана и Диодора, позже поставленного на Тарсийскую кафедру. Вместе с ним у них учился и известный впоследствии богослов Феодор Мопсуестийский, который был осужден V Вселенским собором как главный виновник несторианской ереси. Иоанн Златоуст, воспитанник антиохийской богословской школы с ее библейским реализмом, неприязнью ко всякого рода отвлеченному теоретизированию и пассивной созерцательности, с ее обостренной чуткостью к нравственным проблемам, с ее всецелой приверженностью идеалу, начертанному в Нагорной проповеди, стал самым последовательным выразителем идей и установок этой школы.

Рождество свт. Иоанна Златоуста. Фрагмент иконы «Свт. Иоанн Златоуст, со сценами рождества и перенесения мощей». Иконописец Феодор Игнатьев. Кон. XVII — нач. XVIII в. (ЯХМ)

После кончины матери Анфусы Иоанн оставил родной город и нашел прибежище в монастырях Сирии, потому что мир, принявший Христа, представлялся ему далеко отстоящим от подлинного преображения Евангелием. В пустыне он приобрел аскетический опыт, но и, по словам А.В. Карташева, «нажил себе на всю жизнь тяжелый катар желудка»[2], так что впоследствии мог питаться только рисовой кашей, запивая ее разбавленным вином. В течение двух лет святой Иоанн пребывал в безмолвии, уединившись в пещере.

Ревностному монаху и знатоку священных книг, обладавшему также блестящим классическим образованием, предлагали епископскую кафедру, но, исполненный бескомпромиссно высокого представления о епископском служении, он уклонился от епископства, написав в связи со своими размышлениями на эту тему «Шесть слов о священстве», ставших краеугольным камнем православной пасторологии. Пребывая в пустыне, Иоанн создал также труды, посвященные иноческому подвижничеству: «Против вооружающихся на ищущих монашества» и «Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни».

Возвратившийся в Антиохию из ссылки святой Мелетий призвал к себе Иоанна и посвятил его в диакона в самый канун II Вселенского собора. Совершая диаконское служение, Иоанн находил время для богословского творчества, написав такие творения, как «Книга о девстве», «К молодой вдове», «Книга о святом Вавиле и против Юлиана и язычников».

Преемник Мелетия Флавиан в 386 году хиротонисал Иоанна в пресвитера, предоставив ему храм, расположенный в древней (впоследствии затопленной) части Антиохии. В этом храме более десяти лет, обыкновенно дважды в неделю, при стечении множества людей, часто приезжавших из дальних мест послушать знаменитого проповедника, святой Иоанн произносил проповеди, прославившие его имя во всем христианском мире и снискавшие ему прозвание Златоуста. Эти проповеди стенографически записывались его почитателями и редактировались им самим. В Антиохии им были произнесены поучения на праздники, слова, темой которых является обличение пороков и наставление в борьбе с грехами, а также толкования на священные книги.

Ветхозаветным Писаниям посвящены «Девять бесед на Книгу Бытия», еще «Шестьдесят семь бесед» на ту же книгу, «Беседы о Давиде и Сауле», «Беседы о пророчествах Ветхого Завета», «Беседы на псалмы», «Беседы на пророка Исаию», «Беседа об Иове», «Беседы о святых Маккавеях» и ряд других творений. Экзегеза Нового Завета содержится в его «Беседе на Евангелие от Матфея» и «Беседа на Евангелие от Иоанна», «Беседах на Деяния», «Беседах в похвалу апостолу Павлу», «Беседах на Послание к римлянам», на «Два Послания к коринфянам» и на другие послания апостола Павла.

Иоанн Златоуст не знал еврейского языка и комментировал ветхозаветные книги по Септуагинте, но в толкованиях на Новый Завет он обнаружил тончайшее понимание стилистических особенностей текста, языковых нюансов; в них во всем блеске проявилось его тонкое чувство стилиста. Даже в грамматических формах, употребляемых новозаветными писателями, он улавливает богословски важные оттенки смысла Писаний. В то же время его толкования не плод кабинетных штудий, рассчитанных на эрудированного читателя, но живое пастырское слово, призванное извлечь из богодухновенных Писаний поучение, обращенное ко всякому человеку, стремящемуся жить по заповедям, либо сказанное для того, чтобы тех, кто из праздного любопытства пришел послушать проповедника, уловить в апостольские сети и побудить к обращению и перемене жизни.

Для святого Иоанна этический пафос христианства неразрывно связан с сотериологией. Истолковывая разные места священных книг, он вновь и вновь напоминал людям, что нет иного пути ко спасению помимо исполнения заповедей во всей их евангельской полноте и высоте. Святитель воспринимал слово Божие, в том числе и изреченное пророками в ветхозаветную эпоху, как живое и действенное во все времена человеческой истории. С удивительной естественностью он актуализировал священные книги; отталкиваясь от их сюжетов или содержащихся в них идей и наставлений, он высказывался на злобу дня, по острым проблемам современности, нередко иллюстрируя мысли священных писателей примерами, почерпнутыми из повседневной жизни своего века.

Ученик Диодора Тарсийского, святой Иоанн следовал экзегетической традиции, сложившейся в антиохийской школе, выявляя исторический контекст священных книг. По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, он «был близок к буквальному пониманию боговдохновенности… В Писании нет ничего лишнего и напрасного – ни единой иоты, ни единого слога… И даже в обмолвках или разногласиях старается вскрыть Божественный смысл… Священные писатели писали и говорил “в Духе” – или говорил в них Дух. Однако это наитие Духа Златоуст решительно отличает от одержимости: сознание и ум остается ясным и уразумевает внушаемое. Это, скорее, озарение. И в этом существенное отличие профетизма от мантики. Поэтому священные писатели не теряют лица. И Златоуст всегда останавливается на личности писателя, на обстоятельствах написания отдельных книг»[3]. Методы антиохийской экзегезы святитель Иоанн не доводил до абсурдной крайности. Высоко ценя буквальный смысл священного текста, он не считал его приемлемым во всех случаях и отвергал буквальное понимание библейских антропоморфизмов, прилагаемых к Богу.

Мысль пригласить знаменитого проповедника на вдовствующую столичную кафедру пришла на ум всесильному тогда временщику Евтропию, вероятно, по двум основным соображениям: украсить Константинополь знаменитостью и в надежде на то, что, человек не от мира сего, Иоанн не в состоянии будет заметить его неприглядные интриги. Евтропий опасался, что Константинопольскую кафедру в противном случае займет ставленник влиятельного и властолюбивого архиепископа Александрии Феофила. Феофил перемещение в столицу выходца из антиохийской школы пережил как поражение Александрии и уже тогда затаил мысль о реванше, возненавидев святого Иоанна.

Не без колебаний Иоанн принял приглашение, и в начале 398 года состоялась его епископская хиротония.

В Константинополе святой Иоанн ввел антифонное пение за всенощным бдением, составил несколько молитв чина елеосвящения. Под его именем известно чинопоследование литургии, употребляемое по сей день и представляющее собой сокращение литургии Василия Великого.

Рукоположение Иоанна Златоуста еп. Флавианом во пресвитера. Миниатюра из Служебника. 1706 г. (Lond. Brit. Mus. Add. 16373)

Как и в родной Антиохии, святитель регулярно произносил в столице проповеди, теперь уже с самого высокого амвона, и они привлекали к себе всеобщее внимание, мало кого оставляя равнодушным. И тут обнаружилось, что Евтропий ошибся в расчетах, которыми он руководствовался, предлагая пригласить на столичную кафедру Иоанна. «Человек не от мира сего» оказался зорким и в высшей степени неравнодушным обличителем не только личных грехов людей, но и общественных пороков и язв и в своих проповедях крепко задевал сильных мира сего, виновных в страданиях «малых сих» – нищих и убогих, обиженных и оскорбленных. Не требуя отмены рабства, святитель Иоанн, однако, напоминал о его языческом происхождении, о его несовместимости с христианскими нравственными идеалами. Своею жизнью он подавал пример подлинно христианского отношения к ближним. Он не устраивал, не в пример своему предшественнику, званых пиров для городских вельмож и уклонялся от приглашений столичной знати на подобные пиршества. Средства, которые выдавались на содержание архиерейского дома, святитель тратил на устроение больниц и приютов, раздавал нищим. Всем этим он вооружил против себя городских богачей, которые обвиняли его в том, что он соблазняет народ, разжигает антагонизм и вражду между сословиями, между имущими и неимущими. Его невзлюбили многие из подведомственных ему константинопольских клириков, успевшие разбогатеть и развратиться. Суровые меры, которые он применял по отношению к недостойным пастырям, настраивали против него и тех, кто уже был им наказан – нередко лишением сана, и тех, кого, ввиду его образа жизни и непримиримого отношения святителя к порокам духовенства, ожидала подобная мера.

В его проповедях, посвященных социальной теме, звучал голос библейских пророков. И как древние пророки бичевали грехи избранного народа, вновь и вновь попиравшего заповеди Божии и тем обнаруживавшего свою склонность к религиозному прелюбодеянию, а еще более – преступления правивших народом судей и царей, так и святой Златоуст с амвона константинопольского кафедрального храма произносил исполненные праведного гнева и скорби слова, обличавшие поверхностное, по существу дела лицемерное исповедание Христа новообращенными массами, не пережившими евангельского преображения ума и сердца, оставшимися в жизни своей язычниками, и в особенности злодеяния правителей и начальников, которые своими публично известными личными грехами искушали народ, а своими правительственным делами ожесточали его. «У него, – по словам протоиерея Георгия Флоровского, – было впечатление, что он проповедует людям, для которых христианство стало лишь модной одеждой. “Из числа столь многих тысяч, – говорил он, – нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь”… И с горечью говорил он о наступившем благополучии: “Безопасность есть величайшее из гонений на благочестие – хуже всякого гонения”… Златоуста смущал нравственный упадок – не только разврат, но больше всего молчаливое снижение требований идеалов… Не только среди мирян, но и в клире… “Никто не остался бы язычником, если бы мы были действительными христианами”»[4].

Одна из главных тем проповеди святителя – богатство и бедность. Как христианин и пастырь, как учитель народа, он не мог оставаться равнодушным к скандальному для христианского общества контрасту роскоши и нищеты. Свое обличение богатства он распространял даже и на старания украшать церкви, приобретать для них драгоценные сосуды, роскошные отделочные материалы, противопоставляя внешнему великолепию церковного убранства евангельскую простоту и бедность: «Не серебряная тогда была трапеза, не из золотого сосуда Христос преподавал питие – кровь Свою ученикам. Однако же все было там драгоценно и возбуждало благоговение, ибо было исполнено Духа. Хочешь почтить тело Христово? Не презирай, когда видишь Христа нагим… Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а сам Христос томится голодом… Ты делаешь золотую чашу, но не подаешь в чаше студеной воды… Христос, как бесприютный странник, ходит и просит кров, а ты, вместо того чтобы принять Его, украшаешь пол, стены, верхи столбов, привязываешь к лошадям серебряные цепи – а на Христа… связанного в темнице, и взглянуть не хочешь»[5].

Зло богатства для проповедника евангельской бедности главным образом заключается в том, что не только неправедные пути его стяжательства, но и сама привязанность к нему губит душу, потому что делает человека пленником страсти стяжательства и удаляет от служения Богу. Более того, душепагубно не только стремление приобрести богатство, но и чрезмерная озабоченность о приобретении необходимых вещей. Душевредность богатства распространяется не только на тех, кто им обладает или стремится его приобрести, но и на обделенных им, потому что бедность спасительна тогда только, когда переносится благодушно, но в сердцах духовно немощных бедняков она способна породить губительную зависть, ненависть или отчаяние.

Корень социальной несправедливости и всеобщего неблагополучия святитель усматривал в частной собственности, ибо высшая справедливость заключается в том, что все земное достояние по природе вещей принадлежит Богу, а служить призвано удовлетворению насущных потребностей всех: «Если наши блага принадлежат общему Владыке, то они в равной степени составляют достояние и наших сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем… И все царское принадлежит всем: города, площади, улицы принадлежат всем; мы все в равной мере пользуемся ими… Касательно того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду собирает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от друга, образуя частное владение, и говорить эти холодные слова: “То твое, а это мое”. Тогда возникают споры, тогда огорчения… Следовательно, для нас предназначено скорее общее, чем отдельное владение вещами, и оно более согласно с самой природой»[6].

Социальный идеал общности имущества святитель Иоанн находил до конца осуществленным в первоначальной христианской общине, которая во все века церковной истории служила прообразом общежительного монашества: «Это жестокое и произведшее бесчисленные войны во вселенной выражение: мое и твое – было изгнано из той святой Церкви, и они жили на земле, как ангелы на небе: ни бедные не завидовали богатым, потому что не было богатых, ни богатые не презирали бедных, потому что не было бедных. Ныне подают бедным имеющие собственность, а тогда было не так… Во всем у них было равенство, и все богатства смешаны вместе»[7].

Неприятие частной собственности как явления противоестественного и греховного дало основание называть святого Иоанна проповедником христианского социализма. В известном смысле это приемлемая аттестация, но для того, чтобы быть корректной, она должна учитывать следующие обстоятельства: при всем своем этическом максимализме святитель стоял на твердой почве трезвой христианской антропологии, основанной на понимании радикального значения для человеческой истории и условий человеческого существования, в том числе и в социальном измерении, первородного греха, последствия которого не преодолены до конца и самой крестной смертью Христа, так что упразднение неравенства возможно лишь в эсхатологической перспективе, и он не разделял утопических иллюзий хилиастов, мечтавших о построении Царства Божия на земле и этой своей мечтой заразивших социальных утопистов последующих веков. Более того, святой Иоанн не был прожектером и реформатором, он был далек от мысли призывать правителей к конфискации частной собственности. Признавая рабство противоестественным установлением, он не требовал его отмены, считаясь, как трезвый мыслитель, как реалист, с силой общественных предрассудков, но он напоминал рабовладельцам о том, что по природе они ничем не отличаются от подвластных им рабов, и призывал господ к человеколюбию. Тем более он не предлагал радикальных и революционных способов преодоления греховного социального неравенства. Святитель никогда не призывал народ к бунту; напротив, в знаменитых словах «О статуях», произнесенных в Антиохии, когда там, в связи с введением нового налога, возникло возмущение, в ходе которого были низвергнуты статуи императора Феодосия Великого и его супруги Флакиды, он призывал народ к повиновению законной власти.

Свт. Иоанн Златоуст составляет толкование на Послание ап. Павла. Миниатюра из Гомилий свт. Иоанна Златоуста. XII в. (Ambros. 172 sup. Fol. 263v)

Квинтэссенция его рассуждений о государстве и власти, содержащихся в словах «О статуях» и других его проповедях, произнесенных уже в Константинополе, заключается в том, что хотя власть, по его убеждению, является одним из проявлений греховного неравенства, но она установлена Богом ввиду падшего состояния человечества. Если бы не было власти и господства, общество было бы ввергнуто в борьбу всех против всех, так что власть призвана противодействовать преступным посягательствам грешников. Но греховны и носители самой власти, употребляющие ее не по совести, и дело пастыря – обличать как власть имущих, так и подвластных, не посягая при этом на неприкосновенность законной власти, даже если она прибегает к порочным методам властвования. Еще более важный долг пастыря – нести слово утешения неправедно обиженным и страдающим.

Не предлагая реформ, святой Иоанн не оставался пассивным созерцателем и теоретизирующим обличителем общественных язв. Напротив, он призывал паству к деятельной любви к ближнему и сам являл убедительный пример служения людям. Средства, предназначавшиеся для содержания архиепископии, он употребил на устроение и содержание больниц и гостиниц для паломников. Обличая пороки мирян и являя пример заботы о ближнем и христианского аскетизма, святитель по отношению к клирикам, жизнь и дела которых не соответствовали их сану, прибегал не только к увещеваниям, но и к применению архипастырской власти. Он велел удалить из домов целибатных клириков их подозрительных «сестер» и потребовал от состоятельных диаконис отказаться от роскоши, а монашествующим запрещал свободно разгуливать по городу. Подобными мерами он нажил себе врагов в константинопольском духовенстве. Знать же считала святого, отказывавшегося, не в пример своему предшественнику архиепископу Нектарию, ходить на званые обеды к богачам столицы, гордецом.

Многих раздражало его бесстрашие перед лицом сильных мира сего. А он произносил проповеди, задевавшие временщика Евтропия, который, однако, после своего падения укрылся в алтаре соборного храма под защитой святителя Иоанна, и тот не выдал его, так что несчастный евнух тогда только вышел из укрытия, когда получил гарантию сохранения ему жизни, на чем настаивал архипастырь. Когда новый временщик, Гайна, требовал предоставить его соплеменникам и единоверцам – готским федератам – один из константинопольских храмов (ариане имели право собираться на молитву за городской стеной), Иоанн настаивал на сохранении привилегий кафолической Церкви, и всесильному Гайне было отказано в удовлетворении его требования. Но Иоанн Златоуст был чужд какой бы то ни было ксенофобии и охотно совершал богослужения в православной готской церкви.

Святитель не устрашился встать на защиту от конфискации имущества вдовы и детей опального сановника, чем вызвал раздражение у супруги императора Евдоксии. Его противники своими интригами сумели вызвать у нее стойкую неприязнь к Златоусту. Проповедь, в которой он обличал суетных и тщеславных женщин, любящих украшать себя роскошными нарядами, была представлена ей как нацеленная лично против нее, так что Евдоксия стала искать способа избавиться от назойливого моралиста. Но расправа над архипастырем, популярным в народе и у тех клириков, которые с духовным горением совершали свое служение, по одному только политическому обвинению, без церковного суда, представлялась делом рискованным, способным вызвать опасные волнения. Поэтому, с одной стороны, нужно было найти повод для предания Иоанна соборному суду, а с другой – надо было подобрать ему замену, найти такого кандидата на столичную кафедру, который бы не ударил в грязь лицом как проповедник.

Так возникла идея представить Евдоксии епископа Кавальского Севериана, который, подобно Иоанну, в свое время учился у Либания и был действительно красноречивым оратором, причем стилистически близким Златоусту, так что некоторые из его слов оказались впоследствии включенными в сборники творений святителя Иоанна. Севериан произвел ожидаемое благоприятное впечатление на августу, и она пригласила его крестить своего новорожденного сына Феодосия. В этом предстоятель столичной Церкви усмотрел нарушение традиции, и в отношениях между ним и Северианом возникло напряжение. Еще одно малозначащее происшествие довело дело до прямого конфликта. Севериан обвинил ближайшего помощника святого Иоанна диакона Серапиона в том, что тот однажды при встрече с ним не поклонился ему. Святитель отреагировал временным запрещением помощника, но Севериану этого было мало: он настаивал на пожизненном запрещении. Но в этом требовании ему было отказано, и Севериан с демонстративной обидой покинул Константинополь. Огорченная отъездом Севериана Евдоксия потребовала примирения. И вот в один из воскресных дней она «явилась в церковь рано, до литургии. Иоанн сидел уже на своей кафедре. Императрица быстро подошла к епископу, положила ему на колени маленького Феодосия и во имя младенца просила простить Севериана. Златоуст был подавлен этим моральным насилием, но взял на себя подвиг формально помириться с Северианом»[8].

Интриганы продолжали плести свои сети, аккуратно собирая обвинительный материал против святителя. «Златоуст не был изощренным администратором. Думал о пользе дела, а не о канцелярских формах. Он увидел недвижно лежащую груду мрамора», предназначенную для постройки церкви, и «велел продать ее и выручку раздать бедным. Не совещаясь ни с кем, ставил кандидатов в епископы, и даже скопом – четырех за один раз. В диаконы поставлял даже вне чина литургии»[9]. Но этого было мало для того, чтобы низложить архипастыря, которого в народе, весьма и весьма способном настоять на своем, почитали святым, – правители империи всегда чувствовали над собой дамоклов меч народных волнений, легко перетекающих в мятежи.

Дело компрометации святителя наконец взял в свои руки один из самых влиятельных епископов своего времени – предстоятель Александрийской Церкви Феофил, человек сильный, властный, упорный, искусный в интригах, лишенный особой щепетильности и моральной брезгливости – иными словами, способный, может быть, и не на все, но на многое. Иоанна он невзлюбил с самого его поставления на Константинопольскую кафедру, потому что у него были другие виды на нее. Его главной церковной заботой был, судя по всему, статус занимаемой им кафедры, которую он, как и другие александрийские епископы, после состоявшегося на II Вселенском соборе церковного возвышения Нового Рима не хотел считать стоящей ниже столичной.

Поэтому он был задет до глубины души, когда Иоанн принял обращенную к нему, как епископу имперской столицы, но также, вероятно, и ввиду его личного авторитета, просьбу выступить в качестве третейского судьи по делу, возникшему в Эфесской митрополии. Епископы Эфесской Церкви обвинили своего митрополита Антония в нарушении порядка поставления епископов. Выехав в Эфес, святой Иоанн на месте вник в суть обвинений и признал их справедливыми, на основании чего он объявил низложенными как самого Антония, так и 13 хиротонисанных им лиц. На Эфесскую кафедру был поставлен Ираклид. Не только Антоний, но и архиепископ Александрии нашли в этом акте Златоуста канонически недопустимое вторжение в чужую область.

Между тем в действительности ситуация с границами юрисдикции Константинопольской кафедры в период между II и IV Вселенскими соборами содержала в себе элемент неопределенности: с одной стороны, 3-м правилом II Вселенского собора Константинопольский престол был поставлен на второе место в диптихе после Римского с особым подчеркиванием его аналогии с Римом ввиду столичного статуса Нового Рима; а с другой – только Халкидонский собор обозначил территориальные пределы юрисдикции столичной кафедры, подчинив ей три диоцеза, в том числе Азийский с его главным городом Эфесом. Но IV Вселенский собор лишь узаконил практику, уже раньше входившую в традицию. И святой Иоанн действовал в русле этой традиции. И до него епископы Азии, Понта и Фракии не раз обращались к архиепископу столичной кафедры как первенствующему среди них, тем более что епископы Рима являли многочисленные примеры приема и рассмотрения апелляций от епископов и клириков западных Церквей, не находившихся в их прямой юрисдикции, и лишь в отдельных случаях из этого вырастали осложнения и конфликты во взаимоотношениях кафедр. Но Феофилу Александрийскому действия, предпринятые Златоустом в Эфесе, послужили содержанием главной статьи обвинения против него.

Он, однако, давал себе отчет в том, что одно только обвинение во вмешательстве в дела чужой церковной области может оказаться неубедительным или недостаточным для соборного осуждения, поэтому для вящей надежды на успех решил вооружиться еще и обвинением Иоанна в ереси, а именно в приверженности учению Оригена. Причем надо сказать, что если, обвиняя святого Иоанна в каноническом преступлении, Феофил мог искренне считать себя правым, то он не мог обманывать себя относительно недобросовестности обвинения своего противника в ереси: святой Иоанн, как истинный антиохиец, не был приверженцем оригенизма. Подобно другим богословам своей эпохи, он читал и знал Оригена и в каких-то отношениях пользовался его богословским и особенно экзегетическим наследием, но не разделял заблуждений александрийского богослова ни относительно предсуществования душ, ни даже об апокатастасисе. В противоположность воззрениям Оригена, «самая многочисленность христиан, – по меткому наблюдению протоиерея Георгия Флоровского, – смущала [его]: “Тем больше пищи для огня”»[10], – говорил Златоуст. Более того, в действительности Феофил сам был большим приверженцем Оригена, чем его противник. Его подчеркнутый антиоригенизм был лишь конъюнктурно избранной позицией, которую он оставил после того, как дело было сделано – Иоанн осужден и скончался в далекой ссылке. «Удовлетворенный победой» Феофил, по замечанию А.В. Карташева, «не ополчался уже на Оригена. Он продолжал пользоваться им при случае. Ведь другого источника учености у него и не было. А на ядовитые замечания не без лукавства отговаривался: “Ориген – это луг, на котором растут разные цветы и травы. Надо умело их разбирать, чтобы пользоваться”»[11] – резонное суждение, но после расправы над святым Иоанном, обвиненным среди прочего и в оригенизме, наполненное особым цинизмом.

История превращения Феофила из почитателя Оригена, которым он был некогда, в заядлого антиоригениста началась с конфликта между ним и монахами Нитрийской пустыни, которых он справедливо осуждал за антропоморфизм – одной из причин этого заблуждения было элементарное невежество. Преподобный Иоанн Кассиан писал, что один из египетских монахов, когда ему объяснили, что нельзя Богу усваивать человеческие качества, следуя буквальному пониманию библейских мест, где говорится, например, о руках или стопах Творца, хотя и согласился с основательностью доводов своих наставников, но при этом «со скорбью сказал, что у него “отняли Бога” и он теперь не знает, как ему молиться»[12].