Московская Сретенская  Духовная Академия

Митрополит Вениамин (Федченков) 05.05.2009 13768

Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистические очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.

Живые, искренние повествования, авторами которых обычно выступают люди, уже умудренные богатым жизненным опытом – прежде всего религиозным (архиереи, священники, преподаватели, выпускники семинарий и др.) дают уникальную возможность исподволь проследить этапы духовного роста, глубже понять причины, побуждающие к беззаветному, жертвенному служению Христу.

Именно поэтому вниманию читателей нашего сайта впервые предлагается «Антология семинарской жизни», в которой будет представлена – в намерено мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья–бытья XVIII – начала XXI вв.

Жизнеописание

Биографию его кратко беру из № 9 «Церковных Ведомостей».

"Архимандрит Феофан – в миру Василий Дмитриевич Быстров. 37 лет, родился в 1872 году, сын священника села Подмошья, Санкт–Петербургской Епархии и воспитанник местных учебных заведений. В 1892 году, по окончании курса учения в духовной семинарии, поступил в Санкт–Петербургскую академию первым по экзаменационному списку".

Далее я немного возвращусь к его прошлому.

Во время обучения в семинарии он на переменах поступал по–товарищески: помогал всем усвоять уроки. За это товарищи подарили ему золотой нагрудный крест большой величины вершка в полтора –два длины. Я сам видел его: Быстров, видимо, ценил этот дар.

В семинарии он добросовестно изучал все предметы; но этому он не радовался: школьные занятия не увлекали его. Поступил в Санкт–Петербургскую академию. Здесь он начал основательно заниматься изучением философских наук, – думал найти в них смысл жизни. Но они разочаровали его: философы, каждый по–своему, решали этот вопрос; и к единству не приходили.

Тогда он обратился к святым отцам и вполне удовлетворился ими. Он – как никто другой из современников – знал святоотеческую литературу. Об этом мы все знали. Об этом свидетельствовал, передавая ему духовную дочь свою, и Митрополит Антоний (Храповицкий), что он лучше всех знает отцов. Действительно, он был напитан ими. Особенно он любил, кажется, творения Епископа Игнатия (Брянчанинова). Это объясняется, вероятно, тем, что оба они искали основания для веры. Епископ Игнатий нашёл творения святых отцов, вследствие их единства; а это единство объяснял он Единым Духом Святым, воодушевлявшим их. Здесь – истина! За ними последовал Епископ Феофан.

С другой стороны, и по характеру духовной жизни они были сродны, видя путь христианский – в покаянии, по преимуществу.

Наконец, нравился Епископу Феофану и строгий литературный стиль Епископа Игнатия; этим они оба отличались от Епископа Феофана Затворника, который иногда допускал (находя это, очевидно, нужным) упрощённость языка (даже вульгаризмы).

И такую последовательность – от философии к святым отцам – он считал необходимой: философия подрывала саму себя и тем отсылала к другим, лучшим, источникам.

Разумеется, он добросовестно изучал и академические предметы. Между прочим, он обратил на себя особое внимание знаменитого профессора В.В. Болотова. На одной семестровой работе Быстрова Вас. Вас–ч поставил ему бал «5+++»: до такой степени она была хорошо написана! Но чтобы не любоваться этим, Быстров уничтожил её.

Сравнивая их со святыми отцами, он при изучении светской литературы, – в частности, известного философа Владимира Сергеевича Соловьёва, – мог критически относиться к неправославным мнениям. И вообще он не любил современных «профессоров», не точных православных учителей.

Но воротимся к биографии его.

«В академии, переходя с курса на курс также первым студентом, в 1896 году он завершил академическое образование первым магистрантом и был оставлен при академии в качестве профессорского стипендиата. В 1897 году назначен и. д. доцента академии по кафедре Библейской истории. В 1898 году пострижен в монашество и рукоположен в иеромонаха».

Здесь я опять обращусь к воспоминаниям о нём.

Василий Дмитриевич решил принять монашество. Он не любил много рассказывать о себе. И поэтому я догадываюсь сам. Никакой драмы у него, конечно, не могло и быть. И вообще он без особенной ломки решился на это; вся предыдущая его жизнь привела к этому: религиозность смолоду; чистота целомудрия; чтение святых отцов; особенное влияние на него аскетов и русских подвижников – Епископов Игнатия и Феофана; даже самая внешность его – худой, бледный; всё это располагало к «постническому житию». Иначе и быть не могло бы с ним! И так естественно решился он на монашество.

Перед постригом он пришел за разрешением к Митрополиту Антонию (Вадковскому). Тот, между прочим, задал ему вопрос:

– Какое имя хотели бы вы получить при постриге?

Известно, что монахам обычно меняют имена, в знак новой жизни; нередко даже дают имя, начинающееся с той же начальной буквы; но в нашей академии этого обычая не придерживались.

Василий Дмитриевич ответил Митрополиту:

– Я желал бы начать монашество с отречения от своей воли.

– Хорошо! – улыбнулся ему Митрополит Антоний. – Так вот Вам первое послушание: скажите, какое имя Вы хотели бы получить?

Пойманный, Василий Дмитриевич сказал:

– Если можно, мне хотелось бы назваться Феофаном, в честь Епископа Феофана Затворника.

А Епископ Феофан Затворник умер 4 года тому назад.

Это имя и дано было новопостригаемому.

После (или ещё до) пострига Быстрову отвели комнату наверху около церкви. И, говорит предание, что о. Феофан не просил сам натопить её, и иногда приходилось ему там и мёрзнуть. Но, несомненно, он проводил в своей жизни строгий пост и ограничение в пище – как поступали обычно монахи.

Рассказывали про него, что пришла поздравить его мать: тогда она была уже вдовой. Он принял её. Потом заходила и сестра – девица; но её он не принял.

Когда я об этом рассказывал после одной старице – деве, она в умилении сказала:

– Господи! Какие ещё подвижники есть на земле!

Одна матушка, жена священника, прислала о. Феофану вышитый пояс на подрясник; а он бросил его в пылающую печь.

Так началась иноческая жизнь его. К сожалению, он сам очень мало рассказывал о себе вообще. А между тем, его внутренняя жизнь была, без сомнения, необычайна.

Профессура продолжалась. Я лично видел его лекции по Библейской истории, написанные мелким его почерком. Кстати, здесь уместно уж упомянуть и о его почерке: чистом, с довольно большими пропусками между словами и даже буквами, – что, по графологии, означает контроль над собой; а мелкость почерка – скромность.

Вёл он за собой и дневник. Мне пришлось заглянуть в него. Я уже забыл: то было давно, лет сорок восемь назад. Запомнилось одно замечание его за собой, когда он был ещё студентом. Ему на великой ектении хотелось делать на себе крестное знамение после всякого прошения. Но это обращало бы внимание товарищей–студентов, которые крестились редко. А с другой стороны, креститься когда попало могло повести к расстройству. И Быстров решил креститься через два прошения.

Лекции по Библейской истории он читал и в бытность мою студентом. Мне запомнилось, что о творении мира он выражался, что оно так же непостижимо, как и происхождение его «из ничего»; в обоих случае получается «крест для разума», или – по латыни – "crux rationis".

Ворочусь опять к биографии его.

«В 1901 году возведён в сан архимандрита и определён и. д. инспектора академии». А в 1903 году я поступил студентом Санкт–Петербургской академии. И как–то скоро сблизился с архимандритом–инспектором. И теперь я вспоминаю кое–что из жизни его.

Ежедневные посещения богослужений. Стояние в алтаре за шкафом, чтобы не видели его (направо). Постоянное присутствие на обедах и ужинах в студенческой столовой, и его хождение вместе с дежурным субинспектором; и всегда они о чём–то говорили: он с улыбкой и покручивая свои черные, очень длинные, волнистые волоса; а субинспектор – склонивши почтительно голову к нему направо, – слушал его тихую речь.

После ужина мы, желающие, шли в церковь на вечерние молитвы. Иногда он, в полутьме, говорил нам речи – проповеди. Они всегда были глубоко богословские и мистичные по содержанию. Из них мне запомнилась одна проповедь на тему: о голубице, имеющей серебряные крылья с позолоченными верхушками. Но сейчас уже не помню больше. Однако из самого этого заглавия видно, что его интересовали не шаблонные темы. Студенты, – правда, не многие, – слушали со вниманием его тихие речи. Голос его был тихий; но слух – отличный, хотя он обычно не пел!

Впрочем, иногда пел – по ночам: спал и довольно громко пел «Верую», а то и всю литургию... Странно было слышать спящего человека и поющего! Но отсюда было очевидно, что его занимала молитва и служба! Здесь была его сокровенная жизнь!

Пойдём дальше по биографии.

«В 1905 году Архимандрит Феофан был удостоен степени магистра богословия за сочинение под заглавием "Тетраграмма, или ветхозаветное Божественное имя Иегова"». Для этой работы он уже читал книги на 11 языках!

Диссертация была не обширная, страниц сто пятьдесят – двести; но глубокая. Сейчас, вероятно, эта книга – уникальна, если и осталась ещё где–нибудь.

«В том же году возведен в звание экстраординарного профессора и утвержден в должности инспектора. А в феврале текущего года назначен ректором академии».

Из этого периода 1903–1905 годов мне припоминаются некоторые события из его жизни: напишу о них особо.

Златоустовский кружок

По совету о. Феофана мы обратились сначала к профессору патристики. Но он (может быть, по смирению?) отказался руководить нами, сославшись на то, что будто «и сам не читал в подлинниках» отцов Церкви. Тогда мы попросили о. Феофана руководить нами. Он согласился; но посоветовал выбрать нам председателя из своей среды. Избрали товарища К–ва. А о. Феофан сидел и слушал скромно, что мы говорили; а иногда отвечал нам на наши недоуменные вопросы. Ответы эти всегда были глубоки и интересны. Один из наших товарищей,– давно покойный Р–в, потом принявший монашество, – бывало, потирал незаметно под столом свои руки – от восхищения.

Любили мы и чтили о. Феофана. За это студенты и прозвали нас «феофанитами». Мы, конечно, не обижались.

После Златоуста (не все двенадцать томов его, а избранные) мы читали авву Дорофея; начали читать святого Симеона, Нового Богослова, но после десяти – двадцати страниц, он нам показался трудным; и мы заменили его, с совета о. Феофана, кем–то другим.

Собирались мы раз в неделю, предварительно прочитав заданный отрывок. Один был докладчиком; потом мы обсуждали; в заключение говорил о. Феофан. И мало помалу у нас воспиталось православное отеческое воззрение. Это и было целью.

Принимали в кружок сами, кто нам казался единомышленником. Поэтому у студентов о нас сложилось строгое воззрение, которое иные характеризовали так: «легче Днепру потечь вверх, чем попасть в Златоустовский кружок».

Вспоминается один характерный случай. На Пасху студенты, разговляясь, пили и вино, которое на этот раз подавалось студентам в столовую. После этого начинались песни,– конечно, светские. Дальше веселье переходило границы. И нам уже неприлично было оставаться.

Отец Феофан устроил нам разговление в своей столовой. Была и бутылка легкого белого вина. Мы читали житие святого Марка Фракийского (кажется, память его – 5 апреля): строжайший одинокий пустынник, повелевавший и горе двигаться, и пище – появляться в пещере. Отец Феофан на Пасху уже и не ходил в столовую к студентам. Этот кружок и приучил нас к святым отцам.

Впоследствии, когда в Санкт–Петербурге образовалось общество «32–х» «обновленцев» из священников при «Обществе в духе православно–нравственного просвещения», назначено было заседание духовенства под председательством о. протопресвитера Янышева, тогда уже слепого; целью собрания было – провести через Синод тезисы об «обновлении» христианства, которое у нас якобы засорено «византинизмом»,– аскетическим по характеру. А следовало сблизить Христианство с жизнью. Поэтому предполагалось провести ту идею, что «молитва и труд» равны пред Богом. Заготовлены были и тезисы в Синод.

Я тогда уже был иеромонахом. Архимандрит Феофан, как строгий православный, был против этого новшества. И он нас подготовил к возражениям из святых отцов. Несколько человек из нас отправились на это собрание.

Были предложены тезисы. Оставалось лишь принять их и направить через того же о. Янышева в Синод. Но после прочтения их, при общем молчании (а было до ста священников и викарий, тогда ещё Епископ, Вениамин, – впоследствии Митрополит Петроградский), я попросил себе слова. О. Янышев удивился:

– Кто это просит?! – спрашивает он.

– Иеромонах Вениамин! – отвечают ему.

– Какой такой иеромонах Вениамин?!

– Профессорский стипендиат духовной академии!

– А–а! Ну, что он скажет? – уже снисходительно заговорил о. Янышев.

Дело в том, что профессора воображали себя тогда всезнающими в православии. Этого же взгляда держался и бывший ректором духовной академии о. Янышев. И ярлык «профессорский стипендиат» был для него гораздо убедительнее иеромонашества.

Я стал говорить из святых отцов – против нового учения. Возник спор. Дело перенесли на неделю. Появились новые противники; и затем начинание провалилось: так до Синода и не дошло.

Два члена Синода, Архиепископ Антоний (Храповицкий) и Архиепископ Сергий (впоследствии – Патриарх) вызвали меня к себе и просили рассказать: что там затевалось? Я рассказал. Архиепископ Антоний резко ответил (приблизительно):

– Мы бы ему (т.е. Янышеву) показали византинизм!

Впоследствии из этих «32–х» ( поправлено Святейшим Патриархом) вышли революционные «обновленцы». А имя сохранили то же.

Но немногие знали, что всё дело возражений вышло из Златоустовского кружка, – под руководством о. Феофана. Так святые отцы дали свой плод!

Воротимся к биографии.

Хиротония во епископа

В субботу 21 февраля 1909 года происходил «чин наречения архимандрита Феофана во Епископа Ямбургского, четвертого викария Санкт–Петербургской Епархии. Совершали его высокопреосвященные Митрополиты: Санкт–Петербургский и Ладожский Антоний, Московский и Коломенский Владимир, Киевский и Галицкий Флавиан; Архиепископы: Варшавский Николай, Финляндский Сергий, Волынский Антоний; Епископы: Нижегородский Назарий, Тамбовский Иннокентий, Холмский Евлогий; и протопресвитеры: И.Л. Янышев и А.А. Желобовский.

При наречении Архимандрит Феофан произнёс речь, в которой выразил свой взгляд на предстоящий ему высокий духовный подвиг»…

Замечательное и, пожалуй, – единственное, слово при наречении. Много я читал их. И сам говорил в своё время! Но до такой высоты никто не поднимался. Обычно говорят о своём недостоинстве, о немощах: говорит и он очень решительно; но и вера дерзновенная слышится у о. Феофана. А главное, что отличает эту речь, это – вера в Трисвятую Троицу: от Неё – всё в мире! Вся мысль нарекаемого кружится около Троицы! Он Ею живёт, радуется и ждёт благ. В этом и сосредоточивается слово!

«Всё для меня – Господь», Бог, Троица! «Он – моя жизнь; Он – моя сила; Он – моя радость! Отец, Сын и Святый Дух, Троица Святая и преестественная, Божественная и обожествляющая всякое разумное бытие!» Так может говорить только тот, который живёт Ею! Здесь – сущность жизни о. Феофана! …

В воскресенье 22 февраля в Свято–Троицком соборе Александро–Невской Лавры совершена была хиротония архимандрита Феофана. Чин хиротонии совершал Высокопреосвященнейший Митрополит Санкт–Петербургский и Ладожский Антоний в сослужении членов Святейшего Синода и прочего духовенства.

В день хиротонии у него в ректорской квартире собрались на обед очень немногие друзья. Один из них, студент Сергей П. Виноградов, член Златоустовского кружка, сказал ему приветственную речь, в которой сравнил его со святым Архиепископом Солунским – Григорием Паламой; последний празднуется на второй неделе Великого Поста, после недели Православия, как «проповедник благодати» (о чём говорится в богослужении ему)…

Настроен он был смиренно–радостно в этот день.

И вообще, это совпадение памяти святого Григория Паламы было не случайно, а чудесно соединилось с праздником «благодати»; хиротония его, в день, в который он был рукоположен (22 февраля), даровала ему, как и апостолам в день Пятидесятницы, особую благодать Святого Духа (о чём он говорил в своей речи) ...

После ему пришлось быть на трёх епархиях: Таврической (Крымской), Астраханской и Полтавской...

Об удовольствиях

Припомню несколько случаев.

В бытность мою студентом академии меня больно заинтересовал вопрос об удовольствиях для христианина. Произошло это вот почему.

У нас было философско–психологическое общество: на нём присутствовали желающие профессора и студенты. Обычно читались рефераты самими студентами; для этого употреблялись семестровые их сочинения. После начиналось обсуждение. Всё это было интересно и полезно. Лекции казались нам сухими. Да и не было там активного нашего участия; а здесь именно в нём и была соль интереса: сначала говорили сами студенты, а потом принимали участие и профессора.

Однажды студент Цит–ч прочёл своё сочинение «Учение Эпикура об удовольствии». Оказалось, оно совсем не было таким грубо вульгарным, каковое мнение связывалось с именем «эпикурейства», как с учением о безудержном удовольствии. Учение Эпикура об его [...] было гораздо шире: «воздержание» от всего, что может причинить нам огорчение – будет ли это боль, пост и проч.; или, наоборот, противоположное что–либо; всё равно, нужно от этого воздерживаться. А что нравится– хотя бы это был тот же пост, аскетизм,– то дозволять себе.

Обсудили доклад. А я думал: дозволительны ли для христианина удовольствия? Их же так много: чай, сахар, варенье, пироги, яблоки, тросточки, красивые ботинки, хорошие брюки, вино, пиво, мягкая постель, хорошее мыло, причёска и проч., и проч., и проч.!

Как быть с этим «эпикурейством»? Ведь, можно же обходиться пить чай без сахара? Или даже не заваривать чая? Или даже напиться холодной воды? И т. д. Можно – не есть яблок? Не ходить с тросточкой? И т. д. И выходило, будто бы христианство требует отречения от всего этого.

И я задумался... Начал мучиться... Бывало, подадут за обедом яблоко, а я его положу незаметно в карман, да и отдам какому–нибудь босяку на Обводном канале... И чем глубже я задумывался над множеством вопросов об удовольствиях, тем сложнее становился вопрос: ведь удовольствий в нашей жизни множество...

Эдак и до юродства можно дойти... Спи на голых досках, или – на камнях; ходи босиком по снегу; ешь только хлеб и пей одну воду; да и то в ограниченном количестве, лишь бы – не умереть с голоду.

Замучившись, я пошёл к ректору академии. Тогда был Епископ Сергий (Страгородский), впоследствии – Патриарх.

Было время вечернего чая. У него, за шумевшим самоваром сидели уже три – четыре студента. На столе – яблоки, конфеты, орехи, варенье и проч. Я сажусь. И мне так хочется всего этого! А мысль не дозволяет!

Тогда я говорю о том, чем я мучаюсь. А он на это говорит с доброй усмешкой:

– Ну, вот ещё, подумаешь. – Потом добавил более серьезно, но загадкой:

– Вот вы все – так: как Толстой, попрёте, да и упрётесь в тупик!

Нужно заметить, что Епископ Сергий по внутренней скромности своей не любил «учить», «старчествовать», иногда таких просителей отсылал даже ко мне, молодому иеромонаху: «Иди вон к Вениамину!».

И на этот раз не захотел «учить».

Если бы я был глубже, мудрее, то, может быть, и понял его; но я не уразумел смысла сравнения с Толстым. И ушёл от него неудовлетворенным. А он ещё и в карман, при уходе моем, наложил мне яблок; но я их съесть не мог.

Тогда я и пошёл к о. Феофану.

– Мне нужно побеседовать с Вами.

Он любезно сразу согласился.

– А когда?

– Когда захотите.

И я тут же и зашёл к нему; я сообщил о беспокоившем меня вопросе об удовольствиях для христианина. Он внимательно выслушал меня и серьёзно начал отвечать. Всегда почти он приводил выдержки из святых отцов:

– Святитель Василий Великий об этом говорит так–то. Святой отец...– так. А святой Варсонофий Великий... Вы о нем слыхали? – спрашивает.

– Нет,– говорю.

– А ведь он – великий.

Молчу.

– Он говорит то–то...

Не помню уж: как они говорят. Одно лишь знаю: чем Епископ Феофан больше приводил из них выдержек, тем всё ниже я опускал свою голову: их слова были ещё строже, чем чувствовал я.

Видя это, Епископ Феофан веселее сказал мне:

– А всё же с этого Вы не начинайте! Изорвётесь, а пользы мало будет. Начинайте – с главного.

Я облегчённо вздохнул: «не начинать с этого».

– А с чего же?– спрашиваю.

– С молитвы и смирения,– ответил он.

И ушёл я от него успокоенным.

Об оставлении денег

Однажды я случайно оставил на столе деньги: я в то время был профессорским стипендиатом (теперь их зовут аспирантами). Ко мне зашёл Епископ Феофан. Увидев их на столе, он сказал:

– Уберите деньги: не нужно подавать соблазна даже келейнику!

Он и сам поступал так же.

Кстати. На столе же стояла его фотографическая карточка, купленная мною: я его почитал. Увидев и её, он скромно попросил и её убрать: очевидно, он считал себя недостойным для этого. У него самого не было никаких карточек.

Куда он девал жалованье (помимо пищи и келейнического жалования), я не знаю. Но, конечно, он не мог быть сребролюбцем. Вероятно, излишки раздавал кому–нибудь тайно.

Ему на каникулы родители давали несколько денег,– вероятно, не более рубля. Он клал их в карман пиджака и не тратил до ближайших каникул. А перед отъездом домой покупал на это какой–нибудь словарь иностранный; и в дороге начинал уже изучать его. Я уже говорил, что он знал 11 языков.

Никогда его не видали за игрой с товарищами: он был занят чем–либо серьёзным.

После отъезда за границу, у него скопилось несколько сербских динар. Стоимость их до революции была около 40 копеек. Он жил в Карловцах, во дворце Патриархии. Комната им не запиралась; отпертым был и чемодан. Там были и деньги (кажется, около тысячи динар). И кто–то их украл. Узнав о пропаже, он остался равнодушен к этому.

Но вообще, он был аккуратен в денежных делах; и его нельзя было представить себе безденежным растратчиком, хотя бы и на милостыню.

После пострига моего

Духовное моё состояние после иноческого пострига, было очень радостным. И чуть не на другой же день его я пошёл к преподавателю семинарии, иеромонаху о. Геннадию. Мне хотелось поделиться с кем–либо своей радостью. Мне и ряса монашеская, и клобук – нравились; может быть, тут было и немного тщеславия.

Вскоре после пострига один из студентов–священников прислал из города за мной исповедывать его: он опасно заболел. Тогда была какая–то эпидемическая болезнь в городе. Я пошёл к епископу Феофану – спросить на это благословения. А уж моё тщеславие заработало: «Вот–де я какой угодник! Уж и студенты зовут!» Но он, не колеблясь, отсоветовал. Я немного внутри заскорбел; но послушался.

Через час пришла прислуга от другого студента–священника с такой же просьбой. Казалось, что и нечего спрашивать его. И при всём том я опять пошёл спросить. Он, конечно, опять отсоветовал и добавил: «Вам же (мне) легче будет! Меньше искушений!» Стыдно мне было, что второй раз я спрашивал об одном и том же; но послушался.

Можно легко предположить: как же он был осторожен сам после своего пострига! Вспомним, что он не принял своей родной сестры с поздравлением.

Вспомним ещё, как он огорчился, когда я осмелился провести через его спальню,– а она была рядом с моей спальной, запертой от меня на ключ,– одну женщину, им почитаемую. Конечно, об этом никто и не мог знать. Но он строго оберегал своё иночество, и очень этим расстроился. Мне было стыдно за такую вольность; хотя он сам просил привести её к нему (обычным ходом).

О Святом Причащении

Сам он старался быть на литургии, – когда и не служил. Своё духовное настроение во время причащения он обыкновенно скрывал; и никогда о нём не говорил. Но несомненно, оно было радостным. Иногда он приглашал к себе двух–трёх человек «на чай». К чаю подавалось и варенье.

Когда потом было возможно, он ежедневно служил литургию,– один, без посторонних.

У кого он исповедывался, – не знал я, когда он был инспектором, а потом и ректором академии. Это тоже было у него сокровенным; вероятно, – у духовника студентов, у о. Флорентия, а может быть, и у других. Перед смертью, за границей, он исповедывался у иеромонаха Варнавы.

Если припомню что–либо об этом, подпишу здесь...

Мне рассказывали, что он сам говорил: «Не могу жить без литургии». Однажды, после совершенной им литургии, он сказал иеромонаху о. И., сам просветившись: «Действительно, "видехом свет истинный, прияхом Духа Небесного"». Так говорить мог лишь тот, кто на опыте познал это!

Когда он служил в Уфимском монастыре (летом гостил там), то просил четырёх певчих и просил их петь стройно и тихо.

«Ради Бога»

Перед моим постригом мать моя, знавшая о моём намерении, написала (она диктовала, а писал мой отец, слушавший её во всем, – а сам он был настроен совершенно свободно в этом) мне письмо против монашества. Она и прежде говорила мне: «Я не говорю тебе (мне): не люби Бога; да ты земли–то не забывай».

Строго говоря, нужно было переиначить её слова так: «Ты люби землю; ну и Бога не забывай».

Незадолго до самого пострига она и написала мне резкое, ужасное письмо, чтобы я и не смел постригаться. Письмо дышало злобой и угрозами. Есть «слово Божие»– подумал я тогда, и после много раз,– но есть и «слово бесовское».

Однако я понёс и прочитал его Епископу Феофану, тогда ещё архимандриту.            

Он спокойно сказал мне на это – замечательное слово: « Знайте, что если мы делаем что–либо «ради Бога», то от этого не может быть зла; даже и самое зло Господь обратит к добрым последствиям».

Я и не очень–то беспокоился перед этим; а теперь и совсем успокоился. Так учили нас и в Катехизисе.

Письмо бросил в пылающую печь. С тех пор я имел обычай бросать подобные «бесовские послания» в огонь или в корзину, предварительно разорвав.

За час до всенощной под Знамение Богородицы (26 ноября старого стиля празднуется) я получил другое письмо от сестры, тоже – «бесовское». Я сам уже не пошёл к о. Феофану, а послал через келейника. Он ответил, прочитав его: « А письмо–то ужасное!» Я послал своё мнение: «Теперь мне всё равно!»   И он успокоился.

Постриг совершал он сам. Во время его кто–то вскрикнул и упал: «Мать!», – подумалось мне. Однако я даже не спросил: кто это? Оказалось, это упала не мать, а студент Л–в.

После, летом, я примирился и с матерью, приехав домой во всем белом, а не в чёрном. И сестра ничего не сделала дурного; я даже выдал её замуж за товарища по академии. Отец же (мать уезжала в это время в город – лечить зубы другой сестре) сказал, что он и не был против пострига: «Это всё мать». Потом они оба любили меня более всех детей...

За шкафом, в алтаре

На будничных богослужениях в академии он всегда становился в алтаре, на правой стороне, за шкафом с облачением. И там молился незаметно. Очевидно, он не хотел, чтобы кто–нибудь наблюдал его молитву, помня слова Господа: «Войди в клеть твою и там помолися втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Дома, в квартире он молился тоже тайно. Помню только, что он всегда зажигал свечку хорошего воска с золотым украшением, – ценою, кажется, копеек в десять тогда.   Молился про себя, молча, а не вслух.

Забастовка

Когда я был ещё студентом академии, повсюду в Санкт–Петербурге были в учебных заведениях забастовки. Поднялось движение и в нашей духовной академии. Большинство, около двухсот человек, хотели бастовать; а наше меньшинство, около пятидесяти человек, не желало. Однажды подошёл ко мне товарищ курсом старше и спросил меня: « Неужели вы будете учиться на костях товарищей?» – так и спросил, надеясь вызвать во мне чувство дружбы. Я ему сказал: «Буду!» А в душе моей возникло сомнение: по–братски ли я действую?

И немедленно я направился за советом к о. Феофану. Как раз в этот момент отворилась из кабинета инспектора дверь; и из неё вышел ректор академии Епископ Сергий, от какого–то совета с инспектором.

Столкнувшись со мной, он, по обычному шутливо, сказал мне: «Вон, иди к авве!» Так уже многие звали архимандрита Феофана. Точно догадался Епископ Сергий: зачем я иду к инспектору.

Я вошёл в кабинет и рассказал о. Феофану о коллизии во мне разных чувств: долга и товарищества. Он опять стал говорить мне серьезно и, вероятно, из святых отцов, – как нужно предпочитать долг перед дружбой, когда он – важнее товарищества; сказал мне, что в последнем действует не христианская любовь, а скрытое самолюбие – показаться пред товарищами, как им желательно; значит, здесь действует не сила, а слабость.

Я ушёл опять вполне удовлетворённым и твёрдым.

Забастовка кончилась речью Епископа Сергия против неё, во «второй» аудитории (самой большой). Имело своё значение и наше меньшинство. Невидимую роль сыграл здесь и о. Феофан.

Ворочусь назад. Не все записал, что помнилось.

О молитве

Шли мы из лаврского собора святого Александра Невского после утрени в Великую пятницу. Было уже утро: светло. Епископ Феофан от поста должно быть, даже шатался; но был радостен. Я спросил его:

– Вот не всё понимаю в храме; особенно – чтение кафизм!

Он ответил:

– Читайте про себя молитву Иисусову.

И еще что–нибудь припомнится – допишу.

Дневник его

Он вёл дневник. Мне удалось почитать его. И я запомнил только две вещи.

а) Чем дальше он вёл его, тем увеличивались выписки из святых отцов; так что в конце его Епископ Феофан выписывал одни выдержки из них. Но очевидно, они отвечали каким–то его личным переживаниям. А каким именно – теперь совершенно не помню.

б) Из личных записей в памяти остался лишь один факт. Задумался он о крестном знамении.

В студенческом храме мы стояли за особой загородкой на левой стороне. Присутствовали далеко не все: нас не стесняли вообще. Бывало, двадцать – тридцать (из двухсот человек) стоит, – и довольно. И среди них, конечно, Быстров. Ему на ектениях хотелось креститься после каждого прошения; но это могло вызвать внимание у товарищей, которые вообще не очень часто крестились. Предоставить же полную свободу – креститься как попало – ему не хотелось самому. И вот он (по дневнику) решает так: класть крест на первом прошении; а второе и третье пропускать; потом на четвёртом креститься, а пятое и шестое пропускать – и т. д. Будет и внимание насторожено, и товарищи не заметят это. И это решение он записывает в книжечку – дневник , небольшого размера.

Потом записи почему–то совсем прекращаются.

Насколько я понял тогда – и даже заметил это в выписках его, – он стал писать выдержки из святых отцов, по разным предметам веры: о вере, знании, молитве (пишу по памяти это). Вероятно, он увидел, что эти выдержки несравненно авторитетнее, чем собственные мысли.

И из них образовались целые тома выписок, которые он увёз за границу; и там они сохранились. О них я скажу ещё после.

А здесь я упомяну лишь в объяснение этого: почему прекратились собственные его воспоминания?

Часто он говорил о профессорах духовных академий неодобрительно: обвинял их в либерализме, в увлечении Владимиром Сергеевичем Соловьевым. И кажется, будто он делал и из них очень большие выписки, – надеясь со временем привлечь их к ответственности. Но этого он не дождался: революция раньше его распорядилась, закрыв и академии, и кафедры профессоров, и академические журналы. А сам он умер...

Много прекрасного говорил он: и отдельным лицам, и в проповедях (редко, особенно по вечерам, после ужина). Но слушала его (в темноте, при свечках и лампадках) небольшая группа почитателей, человек двадцать – двадцать пять.

К сожалению, нужно бы больше его в своё время спрашивать; а ответы его тотчас бы и записывать! Не ценили мы его достаточно. Не ценили и многое иное на Руси! …

О «профессорах»

Усвоив глубоко, по святым отцам, православие (как никто, – разве за исключением Епископа Феофана, Затворника Вышенского), он очень чутко относился к богословствованию других писателей: к Владимиру Соловьёву, о. Флоренскому, академическим профессорам и др. И, будучи в академии, он скорбел, что в их мировоззрение вошло много не православного.

И Епископ Феофан начал для себя писать против них. Эти тетради так и назывались им в разговорах «Против профессоров». Он вообще считал их вольнодумцами, неправославными, нехристианами. И всё мечтал о будущем Вселенском Соборе, когда он сможет выступить перед авторитетным церковным собранием и там изложить всё их нечестие. И он был уверен, что это время наступит. Увы! Он не дождался этого – умер. Но огромные обличительные труды его, вероятно, сохранились где–нибудь; и конечно, было бы глубоко интересны и авторитетны, – особенно обоснованными святыми отцами.

Там мы увидели бы имена Владимира Соловьёва, Бердяева, о. Булгакова, о. Флоренского и многих–многих других. Сюда же можно было бы включить и Митрополита Антония (Храповицкого), – но о нём я скажу в особой главе.

Епископ Феофан не был беспрекословным почитателем и его книги «Православное учение о спасении». Вопреки широкому прославлению её «[...]», – по словам профессора–догматиста, о.Лепорского), он считал её – не основанною на святых отцах, – а следовательно, не строго православной. Наше учение состоит в том, что спасение соделывается благодатию Божией – при участии и человека. Патриарх же Сергий стоит на нравственном подвиге самого человека, – в противоположность католическому – юридическому пониманию...

В конце жизни своей Епископ Феофан очень чтил творения о. Иоанна Сергиева. «Их, – говорил он, – следует не только читать, а нужно изучать, как и другие творения святых отцов.

Разное

Здоровье его было слабое. Вероятно, ещё потому, что в начале своего монашества он неумеренно постился. И дошёл до такой степени истощания, что у него очень сильно болела голова. И вообще, он был очень бледнолицый. Спасаясь от болей, Епископ Феофан туго–натуго завязывал голову полотенцем: ему чувствовалось, что она может «расколоться». Господь послал ему в это время добрых людей, которые, по совету врачей, начали усиленно лечить его и питать. Кроме того, он должен был и заниматься телесным трудом. Из него вышел хороший плотник – под руководством учителя.

Всё это в общем помогло ему; и головные боли прекратились. Лечился он около трёх лет.

А до этого доктор о нём сказал печально: «Это уже не человек, а мощи!»

Не то от болезненности, не то от «профессоров» – от их неправославия (иногда Епископ Феофан плакал от последних) – он приходил в уныние.

В один из подобных случаев ему в Уфимском монастыре рассказали следующий чудесный факт.

В той самой комнате, где он жил тогда, жил в своё время Митрополит Филарет, – тогда ещё бывший в провинциальной епархии: за что–то он попал в опалу. И не знал даже, чем она кончится. И потому впал в уныние. И вдруг на одной стене чудесно появилась надпись: «Судьба Филарета – в руках Божиих!».

Это ободрило. А судьба его кончилась Киевской митрополией! Вот об этом чуде и рассказал Епископу Феофану игумен монастыря о. Мартиниан. И этим очень, очень утешил Епископа Феофана…

Был он – именинник. Любящие его студенты поручили мне спросить у него: какую бы книгу он хотел иметь? Он ответил: « Пора уже читать Библию».

До этого он занимался науками и святыми отцами; а теперь духовно дошёл и до Писания.

Ещё припоминается случай.

Однажды к нему (уже инспектору академии) зашёл товарищ по академии; потеряв веру, он спросил его: что бы он посоветовал ему?

– Читайте Евангелие!

– Да ведь я почти и так наизусть знаю его.

Но Епископ Феофан всё же советовал ему читать «просто».

Тот ушёл.

Осенью он возвратился с дачи – довольный: оказалось, он исполнил совет Епископа Феофана; и вера воротилась…

Послесловие

Несколько слов. Конечно, я не всё записал здесь, что и знаю о нем. Но ведь и в «Житиях Святых» об угодниках не всё пишут; а что нам спасительно, назидательно и особенно характерно для угодника. Вот и я записал, что нужно нам. А кроме меня, едва ли кто теперь знает о нём столько, сколько я.

Он же был человек – замечательный!

Материал подготовлен
диаконом Антонием Новиковым.

Биографическая справка

Арихепископ Феофан (Быстров) Родился 1 января в с. Подмошье Санкт–Петербургской губернии в семье священника. Окончил Санкт–Петербургскую духовную академию (1896). С 1897 г. преподавал в ней библейскую историю. В 1898 г. пострижен в монашество и рукоположен в сан иеромонаха. Архимандрит (1901). Магистр богословия, защитил диссертацию на тему "Тетраграмма или Ветхозаветное Божественное имя Иеговы" (1905). Инспектор Санкт–Петербургской духовной академии (1905). Ректор Санкт–Петербургской духовной академии (1909). Епископ Ямбургский, викарий Санкт–Петербургской епархии (1909). Епископ Таврический и Симферопольский (1910), Астраханский (1912), Полтавский и Переяславский (1913). Архиепископ (1918). В эмиграции с 1920 г. Пребывал в Константинополе, затем в Сербии (1921). Принимал участие в работе церковного Собора в Сремских Карловцах (Сербия) (1921). С 1925 по 1931 гг. жил в Болгарии, затем переехал во Францию. Скончался 6 (19) февраля в г. Лиммерэ (Франция) (по другим сведениям на Афоне).