Вспоминая Бориса Львовича Фонкича

21 мая 2023

Публикации

Вспоминая Бориса Львовича Фонкича

Двадцать лет назад автор этих строк, учившийся тогда на юрфаке Тюменского университета, по собственному почину занялся изучением церковного права и права византийского. Начав в связи с этим штудировать литературу по византинистике, он узнал о существовании такого ученого, как Б. Л. Фонкич, и прочел некоторые его работы. Произошло это, скорее всего, в 2001 или 2002 году — в какой именно момент, вряд ли возможно сейчас установить. Но точно помню, когда я впервые увидел портрет Бориса Львовича: случилось это в июне 2003 года в Петербурге, где мне удалось купить сборник «Московия», в котором был помещен снимок Бориса Львовича, сделанный в Греческом институте византийских и поствизантийских исследований в Венеции. Тогда я уже понимал, что вижу выдающегося ученого, знатока греческих рукописных сокровищ, и надеялся, что когда-нибудь смогу познакомиться с этим замечательным исследователем и учиться у него. Мечта стала реальностью, когда в январе 2011-го я поступил на работу в Российский государственный архив древних актов. Вскоре благодаря заместителю директора РГАДА Ю. М. Эскину состоялось мое знакомство с Борисом Львовичем, и с тех пор на протяжении пяти с половиной лет я регулярно общался с ним в Архиве — в основном на своем рабочем месте в хранилище уникальных фондов, куда Фонкича нередко допускали «в порядке исключения», а иногда и возле читального зала или просто в коридорах РГАДА. Виделись мы и на конференциях и других научных мероприятиях. В этот же период я начал бывать у Бориса Львовича дома и познакомился с его женой и ближайшей помощницей Татьяной Владимировной Толстой. В дальнейшем, после моего перехода в отдел научно-справочного аппарата, беседы с Борисом Львовичем все чаще происходили у него на квартире; особенно интенсивным наше общение было в последние полтора года, когда мне довелось помогать Борису Львовичу в издательской работе. 

Теперь попробую высказать некоторые соображения о научном творчестве моего учителя, основанные на чтении его работ и непосредственном общении с ним.

Одна из важнейших особенностей Фонкича как исследователя — сочетание узкой (но лишь на первый взгляд!) специализации с предельно широким охватом материала, входящего в ее предмет. Конечно, в разные периоды жизни на первый план для Бориса Львовича выходили то одни, то другие проблемы, но если рассматривать его научную деятельность в целом, то можно сказать, что для него был характерен интерес практически ко всем вопросам, которыми занимаются греческая палеография и кодикология. Он изучал как рукописные книги, так и документы, как маюскульное, так и минускульное греческое письмо. Почерки писцов, разлиновка пергамена, особенности переплетов и художественного оформления рукописей, работа скрипториев и история библиотек, судьбы отдельных кодексов и грамот — всё это входило в круг его интересов. В хронологическом отношении его исследования охватывали огромный период — от середины I тысячелетия н. э. до XX в. Фонкич прекрасно ориентировался как в отечественных, так и в зарубежных собраниях греческих рукописей и документов, зная досконально не только состав фондов, но и историю их формирования и каталогизации. Такая широта взгляда и эрудиция помогали ему в решении наиболее сложных задач, как это было с методикой датировки маюскульных рукописей (если бы Борис Львович не занимался ранним минускулом, вряд ли он сумел бы должным образом оценить значение наличия / отсутствия диакритических знаков в манускриптах, написанных маюскулом), а также в критическом разборе экстравагантных гипотез исследователей, привыкших работать лишь в рамках отдельных областей палеографии.

Эта разносторонность в значительной мере уходит корнями в студенческие годы Борис Львович, о которых мне известно в основном с его слов. Поступив на исторический факультет МГУ и рано почувствовав интерес к античности и средневековью, он добился права учиться по индивидуальной программе — фактически сразу на двух факультетах, историческом и филологическом. Особый упор в этих занятиях делался на изучение классических языков и специальных исторических дисциплин (палеографии, эпиграфики, папирологии и др.). Речь идет, таким образом, о сочетании системной исторической и языковой подготовки, когда-то бывшем нормой в отечественных университетах, а после революции ставшем редким исключением. Нужно отметить и тот факт, что в дальнейшем, в 1970-х гг., уже будучи сформировавшимся ученым, кандидатом наук, Борис Львович стал углубленно изучать новогреческий язык (наставницей его была Катина Зорбала, греческая политэмигрантка, работавшая в те годы в МГУ). В результате для него, ранее занимавшегося преимущественно византийским материалом, открылся мир неоэллинистики, возникла надежная основа для работы с поствизантийскими рукописями и документами.

Неудивительно при таких обстоятельствах, что Борис Львович всегда стремился к самостоятельному поиску и критическому изучению первоисточников, скептически относясь к занятиям такими темами, где за долгое время «накопилась» обширная историография и при этом отсутствуют новые, ранее не введенные в оборот источники. Однажды в разговоре со мной он вспомнил, как студенты-старшекурсники классического отделения филфака, вместе с которыми он изучал древнегреческий язык, рассуждали о поступлении в аспирантуру, собираясь писать диссертации об Эсхиле. Уже тогда подобные намерения вызывали у него неприятие, и в качестве альтернативы он указал собеседникам на возможность заняться микенологией — совершенно новым (в то время) и многообещающим научным направлением.

Хорошим примером того, как Борис Львович воплощал в жизнь указанный выше подход к научной работе, является его монография «Греко-славянские школы в России в XVII веке» (М., 2009), написанная на основе изучения большого комплекса греческих и русских документов, рукописных и старопечатных книг в московских и петербургских хранилищах и включающая в себя публикацию ряда документальных источников. Показательно и то, что впоследствии, отвечая критику этой книги, пенявшему на якобы неполный учет историографии, Борис Львович подчеркивал, что в книге были использованы только те исследования, которые основаны на самостоятельной работе их авторов с архивными материалами. Следует заметить, что монография о греко-славянских школах имеет важное методологическое значение и в другом отношении: она показывает на конкретном примере, что скрупулезный палеографический и кодикологический анализ рукописных книг и документов, позволяющий определить или уточнить их датировку и локализацию, идентифицировать писцов, заказчиков, владельцев и т. д., может выступать в качестве самостоятельного метода исследования, дающего возможность делать «содержательные» выводы об интересующих ученого проблемах. Такой метод, очевидно, может быть эффективен при изучении не только истории просвещения, но и истории права, дипломатических связей, науки и других сфер общественной жизни, в которых велика роль письменных текстов, причем большое значение имеет формальная сторона их появления и бытования (авторство, место написания, наличие и характер редакционной правки и т. д.).

В связи с этим опять обращусь к воспоминаниям. Присутствуя на пленарном заседании одной исторической конференции (кажется, в 2015 году), я наблюдал, как некий докладчик пытается возобновить

старый спор о том, какими «историческими дисциплинами», «вспомогательными» или «специальными», являются палеография, кодикология и др., и предлагает именовать их «вспомогательными». Услышав это, Борис Львович, сидевший рядом со мной, произнес с сарказмом: «Ну как же, конечно, надо ведь “вспомогать”!» Представление о палеографии и кодикологии как о науках второсортных, предназначенных лишь для оказания чисто технической помощи «основной»,

«большой» исторической науке, Фонкичу было абсолютно чуждо; он всегда настаивал на их самостоятельной роли. В то же время было бы большой ошибкой считать, будто Борис Львович не интересовался содержательной стороной тех рукописей и документов, которые становились предметом его исследования. Он лишь понимал, что подлинно научный подход предполагает также изучение формы этих письменных памятников, без которого не может быть правильно понято их содержание.

Где же Борис Львович находил столь нужные ему первоисточники? Выше упоминалось, что он превосходно знал как отечественные, так и иностранные собрания греческих рукописей и документов. При этом основой для его научной работы всегда были советские / российские хранилища, среди которых он особо выделял три учреждения: ГИМ, РНБ и РГАДА. Активно работал Борис Львович и в рукописных отделах РГБ и БАН; что же касается небольшой, но весьма ценной коллекции греческих рукописей Научной библиотеки МГУ, то Фонкичем был даже составлен ее каталог (М., 2006). Не ограничиваясь столичными собраниями, Борис Львович неоднократно бывал в Тбилиси, Ереване, Киеве, Одессе, Харькове и других региональных центрах, где имеются греческие рукописные фонды или отдельные рукописи. В результате этих поездок появились полноценные научные описания ряда собраний.

По словам Бориса Львовича, на него произвел большое впечатление случай в отделе рукописей ГИМ, произошедший осенью 1960 года, когда выдающийся французский ученый о. Марсель Ришар, приехавший в СССР для того, чтобы обследовать советские коллекции греческих рукописей, не смог добиться от сотрудников Исторического музея внятных ответов на интересовавшие его вопросы о рукописях из этого замечательного собрания. Именно тогда, как говорил Борис Львович, он решил для себя, что нельзя допускать повторения подобных ситуаций, а для этого необходимо детально знать отечественные коллекции греческих рукописей и документов.

Говоря о научной деятельности Бориса Львовича, надо помнить, что он был мастером «малых форм»: в его обширном (около 350 названий) списке публикаций доминируют небольшого объема статьи и заметки, зачастую посвященные конкретным рукописным кодексам, грамотам, писцам и т. п. С конца 1990-х гг. Борис Львович начал переиздавать эти многочисленные, разбросанные по разным изданиям работы в виде сборников, при подготовке которых к печати текст старых публикаций не просто перенабирался, а тщательно выверялся и в ряде случаев снабжался новыми иллюстрациями и библиографическими дополнениями; в таких сборниках помещались и новые, ранее не опубликованные исследования. В последний год Борис Львович увлеченно работал над двухтомным сборником своих работ, который планировал назвать «Греческие рукописи и документы в России в XVIII – 1-й трети XX в.». Сборник этот, увы, остался незавершенным, хотя для него была собрана масса подготовительного материала. Высказывал Борис Львович и мысль о необходимости издания сборника статей (или коллективной монографии) об истории изучения греческой палеографии в России. Можно надеяться, что подобное исследование будет в том или ином виде подготовлено и издано его учениками.

В завершение отмечу, что, хотя Борис Львович немало печатался на Западе, в том числе в самых авторитетных журналах, подавляющее большинство его трудов было опубликовано на русском языке в советских и российских изданиях. (Писал он, кстати сказать, в высшей степени грамотно и излагал свои мысли хорошим литературным языком, без «гендерных дискурсов» и прочих новомодных «терминов».) Такой подход к публикации своих работ, сочетавшийся у Бориса Львовича с полным равнодушием к «наукометрии», мог бы послужить хорошим уроком в нынешней ситуации, когда вклад ученого в науку пытаются определять по «индексу Хирша», а статьи, опубликованные на английском языке, автоматически оцениваются выше публикаций на русском.

* * *

Смерть Бориса Львовича стала огромной утратой для российской и мировой науки. Пусть же память об этом замечательном ученом и человеке, всецело посвятившем себя поиску истины, о его неиссякаемой энергии и оптимизме послужит утешением для его учеников и коллег и поможет им продолжить ту работу, которую он вел на протяжении более 60 лет.

Альберт Григорьевич Бондач

Источник: Каптеревские чтения — 19. Сборник статей / Отв. ред. Н.П. Чеснокова / М.: ИВИ РАН — 2021. – С. 14 - 21

Картинка для анонса: Array

Количество показов: 660