Все мы неоднократно сталкивались со страданием, как своим, так и других людей — близких и дальних, с их бедами и горестями. Но, наверное, не каждый знал, как себя вести в такой ситуации, как терпеть боль самому или как проявить сострадание к другому человеку, чем помочь, что говорить, да и говорить ли вообще, а главное, откуда черпать на это силы?Владыка Антоний имел длительный опыт служения людям, стоит только упомянуть его работу в госпиталях, где он проработал около четырнадцати лет[1] как в мирное время, так и во время войны. Ему пришлось столкнуться со страданием во время войны, не только занимаясь полевой хирургией и оперируя, но и общаясь с ранеными солдатами. Затем он имел дело с человеческим страданием в качестве священника. И как каждый из пастырей он вынес определенный опыт сострадания людям из собственной жизни. Владыка делал выводы из того, что говорили страдающие люди, из свидетельств людей, которые имели право говорить о собственном страдании и о том, как можно справляться с ним.
Митрополит Антоний СурожскийМитрополит Антоний советовал, что для приобретения такого опыта нужно, прежде всего, делать заключения из страдания других людей, учиться им сострадать. Потому что, по его мнению, если мы связаны с людьми привязанностью, дружбой, то между нами должен быть уровень взаимопонимания, которое коренится в доступном нам сострадании. «Но сострадание не есть страдание, оно не значит, что мы несем чужую боль так же, как сам страдающий, наравне с ним. Сострадание означает, что мы страдаем вместе с ним, и это положение более сложное. Если у вас есть собственный опыт страдания, ваше сострадание питается этим опытом, и, тем не менее, страдание ближнего вы знаете воображением, а не физически. С другой стороны, сострадание обнимает не только физическую боль, оно охватывает и нравственные страдания другого человека, всего человека, чье страдание перед вами»[2].
Владыка отмечал, что не каждый, кто страдает, принимает страдание, глядя ему в лицо, и часто старается убежать от него, так как человеку не естественно страдать. Чтобы встретить страдание лицом к лицу, надо иметь доверие к Богу и воспринимать жизнь смело и мужественно: «Если мы изначально считаем, что жизнь должна быть легкая, что страданию нет места в ней, что главное — жить и получать от жизни все, что она может дать приятное, то очень трудно взглянуть в лицо страданию»[3]. Мы можем проявить мужество время от времени на короткое время, но сделать его своей постоянной жизненной позицией весьма проблематично. Но если человек живет ради чего-то, если он готов умереть за что-то, если для него существуют ценности большие, чем он сам, тогда в жизни появляется опора, и он сможет смотреть страданию в лицо.
Если человек живет ради чего-то, если он готов умереть за что-то, если для него существуют ценности большие, чем он сам, тогда в жизни появляется опора, и он сможет смотреть страданию в лицо.
«Страдание — не всегда зло. Боль — момент, когда нам дается предупреждение, что что-то не в порядке. Иначе мы оказались бы в трагическом положении без всякого предупреждения. Мы должны быть готовы помочь людям обнаружить причину страдания и помочь им справиться с ней», — говорит митрополит Антоний[4].
Каждый, наверное, замечал, как легко нас охватывает страх перед страданием, и сам этот страх становится причиной страдания даже большего, чем то страдание, которое мы несем. Если мы не научимся выносить страдание, когда оно настигает нас, как можно дольше, до предела наших сил, мы постепенно сможем терпеть все меньше и меньше, пока, наконец, потеряем всякую способность терпеть чтобы то ни было.
Зачастую люди сдаются, теряют мужество перед лицом страдания из-за того, что предвидят в будущем: «Нам бы очень пригодилось умение в каждый миг нести сиюминутную боль, страдание, вместо того, чтобы предвосхищать все будущее, вечную боль, бесконечное, все возрастающее страдание. Здесь можно процитировать слова: “У меня нет ничего общего со смертью: когда она придет, меня не будет, если я умер, ее нет”. Если я живу в настоящем времени, нет ни прошлого, ни будущего. Когда я окажусь в той точке пространства и времени, которую называю будущим, той минуты, которую я претерпеваю сейчас, уже не будет. Так зачем же мне проживать совокупность вспоминаемого прошедшего и воображаемого будущего, собранного в напряженный и невыносимый настоящий момент?»[5]
Зачастую люди сдаются, теряют мужество перед лицом страдания из-за того, что предвидят в будущем…
Кроме того, большую роль в терпении страдания играет осмысленность. А смысл может быть самого разного уровня: например, у нас хватает выносливости, когда мы действительно стремимся к чему-то, когда что-то важно для нас. Тогда мы все забываем и делаем то, что для нас важнее, чем наша боль, наш комфорт, даже покой. И мы ведь постоянно что-то терпим, всякие мелкие неудобства, когда действительно стремимся достичь чего-то. «Бегун должен отложить временную лень, преодолеть усталость и прийти к каким-то результатам, в противном случае, если он не делает это настойчиво, он никогда не разовьет свое дыхание и мускулы. Это относится ко всем формам жизни. Мы постоянно, даже не сознавая того, находимся в состоянии аскетической тренировки. Эта ситуация становится проблемой, когда к ней примешивается нравственное или физическое страдание, и тогда нам приходится оценить некоторые моменты. Готов ли я сразу сдаться, что бы ни встретилось на моем пути? Готов ли я к поражению? Неужели мне недостает чувства собственного достоинства, чтобы противостать?»[6]Нужно уметь построить настоящую внутреннюю жизнь, прочную и полноценную, на чувстве собственного достоинства. И порой даже предполагаемое страдание может быть побеждено этим чувством достоинства: «Помню, во время освобождения Парижа мне предстояло пересечь совершенно пустой мост. Вся беда была в том, что на другом его конце стоял пулемет, — собственно, поэтому-то мост был безлюдный. Но идти надо было. И помню, стоя на четвереньках за углом, я подумал: как быть? Можно ползти, а можно идти... И вдруг я представил себе, как унизительно ползти по пустому мосту — надо мной небо, вокруг весь город, и всего-то впереди эта нелепая штука, которая может вовсе и не выстрелить! Встать и пойти меня побудило не мужество, мне просто стало стыдно, когда я представил себе, как нелепо будет ползти на животе 500 ярдов, в то время как ничего не происходит. Я думаю, что очень часто, если бы мы посмотрели на себя и подумали: не выгляжу ли я нелепо? — мы бы ответили: да, потому что страшусь чего-то (что может вовсе не произойти) и не готов к этому»[7].
Митрополит Антоний дает примеры, которые далеко превосходят наш опыт и веру, и мужество, и глубину большинства из нас, но они показывают нам, на что способны человеческая душа и человеческое тело, чем может быть человек плоти и крови, когда у него есть простота и убежденность: «Мой старший друг, Федор Тимофеевич Пьянов, во время войны был взят в концентрационный лагерь. Я встретил его после войны, и в беседе он сказал, что из концентрационного лагеря, где он провел четыре года, он вынес тревогу. Я спросил, что он имеет в виду — потерял ли он веру, или его одолело отчаяние, и он ответил: “Нет. Но пока я был в концентрационном лагере, я чувствовал, что у меня есть право и власть заступаться за тех людей, которые так мучили нас, потому что в каждое мгновение я был страдальцем и имел божественную власть простить.
Этот человек встретился со страданием и сумел подойти к этой встрече творчески: это стало возможным, потому что в его подходе было достаточно крепости, чтобы зло было сведено на нет, хотя боль, страдание остались…
Теперь я не страдаю. Но те люди, которые причинили нам столько нравственной боли и физического страдания, стоят перед Богом. Когда-то они станут перед Его последним Судом, и когда я молюсь о них, я чувствую, что не могу больше молиться с уверенностью, что Бог меня слышит, потому что я больше не страдаю. Я ничем не могу доказать Богу, что моя молитва искренняя, что она идет из глубин”. Этот человек встретился со страданием и сумел подойти к этой встрече творчески: это стало возможным, потому что в его подходе было достаточно крепости, чтобы зло было сведено на нет, хотя боль, страдание остались. Один из наших епископов, погибший в сталинское время, сказал: “Для христианина — привилегия умереть мучеником, потому что только мученик сможет в день Суда встать перед судным престолом Божиим в защиту своих преследователей и сказать: ″В Твое имя и по Твоему примеру я простил их, Тебе больше нечего взыскать с этих людей!″ Это до конца творческий подход к страданию, и на уровне страдальца, и на уровне зла, которое не равнозначно страданию. [О том,] как обнаружить Бога в нашей жизни, в человеческих взаимоотношениях, во внешних обстоятельствах жизни, я хотел бы коротко рассказать вам еще об одной женщине, моей сверстнице, которая умерла от рака груди. Она была женщина очень простой и непосредственной веры. Когда обнаружилось, что у нее острая форма рака, который, вероятно, убьет ее за довольно короткий срок, и что можно попытаться применить лечение, хотя успех маловероятен, она стала лечиться, потому что считала, что Бог, как говорит Писание, создал лекарство и врача (см. Сир. 38, 1–15) и совершенно законно ей лечиться. Лечение не помогло, и постепенно она стала умирать. У нее сделались язвы, затем глубокие раны, и, в конце концов, болезнь разъела ребра, так что были видны легкие. На протяжении всего этого времени эта женщина с невероятной простотой веры и невероятным мужеством, родившимся из ее простой веры, говорила: “Я не стану принимать никаких болеутоляющих средств, пока могу терпеть боль”, — и терпела. Однажды ночью, уже под утро, она позвала мужа и сказала: “Теперь можешь давать мне что угодно, чтобы избавить от боли. И больше не имеет значения, жива я или умерла”. В эту минуту она почувствовала, что может равно принять жизнь и смерть и что она получила от страдания все, что оно может дать. Она приняла это и теперь нашла вечную жизнь в лице Того, Кто есть Вечная Жизнь, и более не имело значения, как эта вечная жизнь скажется — выздоровлением или смертью[8].
Один из элементов сострадания — это способность передать страждущему чувство, что Христос сострадает каждому и каждый для Него имеет ценность.
Один из элементов сострадания — это способность передать страждущему чувство, что Христос сострадает каждому и каждый для Него имеет ценность. «Вы, вероятно, знаете на опыте собственной жизни, как мучительно больно переносить страдание и отчаяние кого-то, кого вы любите больше, чем себя самого, или столько же, сколько себя самого, или просто со всей силой любви, какая у вас есть. Так вот, нам надо помнить, что таково положение Бога по отношению к нам. Мы достаточно значим для него, чтобы Он возжелал нас в бытие, чтобы мы стали Его спутниками на вечность... (глядя на самих себя и на окружающих, мало кто из нас пожелал бы иметь своих соседей спутниками в вечности!). И, кроме того, ценность, которою Он ценит нас, — это вся жизнь и вся смерть Единородного Сына Божия. Вот что мы значим для Него.
…Его страдания больше наших — Он страдает в нас, из-за нас и с нами. А раз так, то мы можем вытерпеть гораздо больше, чем обычно терпим…
Если это так, то мы можем понять, что Его страдания на кресте, Его смерть не могут быть измерены болью, которую Он испытал, и тем, что Он умер. Мера Его страданий — в том, что Он не мог пройти через Гефсиманские муки, через ужас Страстной недели, иначе как облекшись в нашу обезбоженность, отождествив Себя с нами в нашей оставленности. Вот мера Божией солидарности, и это, я думаю, должно показать нам: что бы мы ни претерпевали, Его страдания больше наших — Он страдает в нас, из-за нас и с нами. А раз так, то мы можем вытерпеть гораздо больше, чем обычно терпим»[9].
Поэтому необходимо учиться смотреть в лицо жизни со всем мужеством и всей решимостью, на которые мы способны, принимать мелкие и большие страдания до предела своих сил, чтобы отучиться от рабского страха перед тревогой и болью, которые разрушает нас.
В болезни или при приближении смерти кого-то из близких человек более всего открыт, особенно если постараться помочь ему высказать свои переживания. Однако если к нему подходить и говорить: «Вот, вы сейчас заболели, вы должны понять, что за болезнью, может быть, смерть идет», — то, конечно, человек замкнется. «Во время войны, — вспоминает митрополит Антоний, — в нашей части был католический священник, который считал, что всякий раненый солдат или офицер может умереть в любую минуту, и единственная его, как пастыря, задача — раненого отисповедовать и причастить: раз он причащен, пусть умирает себе спокойно. Он приходил к каждому раненому, становился у ног постели и долго на него смотрел. Через некоторое время этот несчастный начинал ерзать, тревожиться: “А в чем дело, почему вы на меня так смотрите?” — “Ты же ранен, ты смотрел свою температуру?” — “Да”. — “Плохая она”. — “Доктора говорят, что это естественно”. — “Доктора всегда так говорят, чтобы успокоить больного. Ты же знаешь, что можно и от небольшой раны умереть, если она загноится”. И так он продолжал разговор, пока не загонял несчастного раненого в угол, исповедовал, причащал — и уходил, говоря мне (тогда — врачу): “Теперь ваше дело, я все свое сделал...”»[10]. Конечно, если так подходить к несчастному больному, то его можно только напугать.Митрополит Антоний СурожскийДля того чтобы душевно подойти к человеку, нужно громадное внутреннее целомудрие, нужно быть в состоянии посмотреть на человека как на икону, на живую икону, к которой ты подходишь с глубоким уважением, с благоговением и по отношению к которой ты будешь действовать, как действовал бы в храме по отношению к писаной иконе. Внутреннее молчание, способность встречать человека на какой-то глубине, очень важна, потому что болезнь — это момент изумительной встречи с человеком. Самое главное в этот момент — благоговейное отношение к больному, так чтобы он не чувствовал, что ты только ждешь момента, когда сможешь уйти по другим делам. Владыка приводил случай из работы в психиатрической клинике: «Один больной провел там шесть месяцев и ни разу, ни слова не ответил, ни врачу, ни сестрам, ни приходившим родным. Я, припомнив беседу с одним психиатром, попросил начальника отделения дать мне возможность с ним сидеть. Я с ним сиживал три, четыре, пять, шесть часов подряд без единого слова — я просто сидел, и он сидел. После десяти дней или двух недель он вдруг ко мне обратился и сказал: “Зачем вы все эти дни и часы со мной сидите, в чем дело?” И с этого началось его выздоровление благодаря тому, что он смог с кем-то заговорить. Это психопатологический случай. Не все мы — патологические случаи в таком же смысле, но все мы замкнуты в себе. У каждого из нас есть сердцевина, которую мы боимся открыть другому человеку. А вместе с тем, если мы не откроемся, если человек не приоткроет тех глубин, где происходит внутренняя борьба между светом и тьмой, между жизнью и смертью, между добром и злом, то твое … присутствие с точки зрения его болезни никакой пользы не принесет»[11]. Эти советы владыка давал священникам, однако они в той или иной мере относятся к каждому из нас, ибо чужое страдание может встать на пути любого человека.
Следует научиться видеть человека и слышать его.
Митрополит Антоний вспоминал: «Помнится, на войне, во время первых боев, привели одиннадцать раненых солдат. Это был мой первый контакт с людьми прямо с поля битвы. Они были еще охвачены страхом. Я подумал: я должен как можно скорее сделать для них — для каждого — что могу, чтобы следующий не ждал слишком долго... Я работал как можно быстрее и отправлял их в больничную палату. Потом пошел туда и обнаружил, что я ни одного из них не могу узнать: ведь я смотрел на их раны — на грудь, на ноги, на живот, на плечи, а в лица не вглядывался, никто из них не был ранен в лицо. И они все оставались в состоянии шока, потому что они его не изжили. Когда была приведена следующая группа раненых, я, наученный первым опытом, решил, работая руками, с ними разговаривать (можно сделать руками очень многое, пока говоришь и смотришь на человека). Я каждому смотрел в лицо и задавал вопросы, потом, глядя, конечно, на свои руки и на его раны, делал то, что надо. Я спрашивал: “Как тебя зовут? Где тебя ранило? Очень ли было страшно?” — вопросы незатейливые, но такие, чтобы раненый успел за то время, пока я им занимаюсь, вылить свой страх, вылить свой ужас. И когда я потом посетил палату, во-первых, я всех раненых узнавал в лицо и, во-вторых, обнаружил, что шок у них прошел, потому что за наш короткий разговор они успели вылить свои чувства»[12].
Этот пример показывает, что у постели больного должен быть несколько иной темп жизни и действовать нужно мудрее, чем обычно: говорить спокойнее, поступать осторожно и смиренно. Это надо делать так, чтобы тот, о ком мы заботимся, сознавал, что к нему пришли на неограниченное время. Ведь хорошо известно, как выглядит посещение, если по лицу видно, что у человека, например, всего десять минут времени, и он ждет, чтобы они прошли побыстрее. Так часто мы озираемся вокруг, смотрим по сторонам, и тот человек, которого мы будто бы пришли навестить, чувствует, что на самом деле мы вовсе не с ним. «Если вы кого-то посещаете, пусть ему будет совершенно ясно, что все время, каким вы располагаете — пусть пять минут, — принадлежит ему совершенно безраздельно, что в эти пять или сколько-то минут ваши мысли не будут заняты ничем другим, что нет на свете человека более значительного для вас, чем тот, с кем вы находитесь. И, кроме того, умейте молчать. Пусть болтовня отступит, даст место глубокому, собранному, полному подлинной человеческой заботливости молчанию. Молчанию научиться нелегко. Сядьте, возьмите больного за руку и скажите спокойно: “Я рад побыть с тобой”. И замолчите, будьте с ним, не воздвигайте между вами целый мир незначительных слов или поверхностных эмоций. Пусть ваше посещение будет ему в радость, пусть он знает, что и для вас быть с ним — радость. И вы обнаружите то, что я не раз обнаруживал за последние 30–40 лет: в какой-то момент люди становятся способными говорить — говорить серьезно, говорить глубинно, произносить то немногое, что сказать стоит. И вы обнаружите нечто еще более поразительное: что вы и сами способны говорить именно так»[13].
Следует научиться видеть человека и слышать его. И в течение всего разговора воспринимать не только слова, но и выражение глаз, лица и голоса. Мы, может быть, услышим мужественные слова, произнесенные со страхом в голосе. И мы должны быть в состоянии ответить на страх или на невысказанный вопрос, скрытый за словами, а не только на произнесенные слова. Смотря по тому, каковы отношения с данным человеком, можно действовать по-разному. Если мы близко знакомы, можно сказать: «Нет, будь правдив, не притворяйся. Давай говорить прямо: ты боишься — в чем дело?» Если мы знакомы не так близко или если отношения не так глубоки, следует найти способ дать человеку понять, что мы понимаем его состояние, не раня его. У нас должны быть мужество и такт, которые позволят больному заговорить о своих страхах, потому что одна из самых тяжелых вещей для него — это лежать, замкнувшись в свое одиночество, которое создается тем, что он не решается высказаться. Многие, думая, что они смертельно больны, боятся задать вопрос, потому что страшатся ответа. И первое посещение больного может стать началом правдивых отношений[14].
Так, из своего личного опыта, говорил о страдании и сострадании митрополит Антоний Сурожский. Подобному научиться нелегко, однако всегда следует помнить, что мужество в перенесении собственного страдания необходимо, ибо оно посылается нам неспроста, а умение с состраданием относиться к боли другого — еще большая необходимость, а с Божией помощью — всё возможно.
Монах Иларион (Карандеев)
[1]Антоний (Блум), митрополит Сурожский. Перед лицом страдания // Фома. 2007. №11. — С. 30.
[2]Антоний (Блум), митрополит Сурожский. Материя и Дух. — Киев: Пролог, 2006. — С. 174.
Этот человек встретился со страданием и сумел подойти к этой встрече творчески: это стало возможным, потому что в его подходе было достаточно крепости, чтобы зло было сведено на нет, хотя боль, страдание остались…
«Явления духовной и культурной жизни узников Соловецкого лагеря». Часть 1. Духовная жизнь
В заточении духовная жизнь приобретала гораздо большее значение, чем можно себе представить: условия, в которых она проистекала, можно сравнить с временами первых мучеников, когда люди в невероятных условиях, не страшась страданий, исповедовали своего Спасителя.
